Ленинград действует (Том 1) - Павел Лукницкий

Гляжу, как этот "дуглас", заправившись горючим, взлетает. После него в воздух пошли один за другим пять истребителей. Слепящее солнце...

В группе летчиков оживление, смех. Все слушают рассказ своего товарища, который только что сделал посадку, испробовав в бою новый тип американского истребителя "кеттихавк". Довольный машиной, возбужденный, откинув на затылок свой летный шлем, размахивая меховыми рукавицами и сверкая в усмешке безупречными зубами, он рассказывает о том, как "гулял" в вышине и как, найдя наконец под облаками какого-то "ганса", пристроился к его радиоволне, на которой тот взывал о подмоге, выругал его по-российски за трусость, а затем переменил волну, стал слушать музыку и под хороший концерт откуда-то стал преследовать немца, стараясь завязать с ним бой.

- А мы слушали тебя, - сказал другой, - "дер штуль, дер штуль" - и эх, крепко ж ты потом обложил его!..

- Но он, сукин сын, не принял бой, в облака забился, улепетнул...

Лицо рассказчика загорелое, пышет здоровьем. Он улыбается хорошей, невинной улыбкой радостного, веселого человека...

- Знакомьтесь, - подводит меня к нему майор Матвеев, - это вот он, капитан Пилютов, Петр Андреевич! А это, - майор представил меня, - такой же, как мы, ленинградец!.. А ну-ка, друзья! Отдайте капитана товарищу писателю на съедение. Им поговорить надо!

Пилютов просто и приветливо жмет мне руку, и мы с ним отходим в сторонку.

- Ну, коли такой же ленинградец, давайте поговорим! Пока воздух меня не требует! Садитесь хоть здесь!

И мы вдвоем усаживаемся на буфер бензозаправщика, прикрытого еловыми ветвями, невдалеке от заведенного в земляное укрытие, затянутого белой маскирующей сетью изящного "кеттихавка".

Солнце, отраженное чистейшим снежным покровом, слепит глаза, но морозец все-таки крепкий, и, записывая рассказ Пилютова, я то и дело потираю застывшие пальцы.

Я записываю эпизоды из финской кампании - атаки на И-16 и из Отечественной войны - сопровождение Пе-2 на "миге", бомбежки переправ под Сабском, два первых, сбитых за один вылет, "хейнкеля", расстрел в упор двухфюзеляжного двухмоторного "фокке-вульфа" над Порховом и много других эпизодов.

- Боевых вылетов до декабрьских боев было сто пятьдесят шесть, а теперь счет не веду. Меня назвали кустарем-одиночкой, по облакам я больше один хожу, ищу, нарываюсь... По ночам хожу один, беру четыре бомбы по пятьдесят килограммов, - цель найдешь, одну сбросишь, потом от зениток уйду, погуляю и снова туда же: в самую темную ночь станции все равно видно, немецкие автомашины не маскируются, вот и слежу - подходят они к станции, тушат фары, так и определяю. Ну и паровозы видны! На днях прямым попаданием в цистерну с бензином на станции Любань угодил...

- А за что вас к Герою представили?

- Ну, знаете, это... В общем из сорока девяти боев мне особенно запомнился день семнадцатого декабря, когда меня крепко ранили - двадцать одну дырку сделали! Девять "дугласов" я сопровождал на "томагавке Е"...

- Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?

- Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился...

Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:

- Позвольте... А кроме этих "дугласов" в тот день другие из Ленинграда не вылетали?

- Нет. Только эти... Ровно в полдень мы вылетели... Должны были идти и другие истребители, но не успели вовремя взлететь... Я один с ними вышел... А что?..

- Так... сначала рассказывайте... Потом объясню...

17 декабря на "дугласе" из Ленинграда вылетели три самых близких мне человека: мой отец, мой брат и Наталья Ивановна... Я знаю только, что они долетели благополучно. Сейчас они должны быть в Ярославле, но письмо я получил пока только одно - из Вологды... И уже совсем иными глазами гладя на летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.

- Да, если б не то преимущество, что летел я на дотоле неизвестном немцам самолете (американский самолет неведомых немцам качеств и боевых возможностей), мне хуже пришлось бы тогда. А у меня, напротив, мелькнула мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым расстроил бы их управление я, наверное, сделал бы больше, потому что они, наверное, рассыпались бы в разные стороны и я бил бы их поодиночке. Ну, а поскольку сбит был их хвостовой самолет, то все прочие развернулись под командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым...

Я уже знал, что Пилютов, сопровождавший девять "дугласов", один напал на шесть "хейнкелей", что сбил за тридцать девять минут боя два из них и только на сороковой минуте был подбит сам. Я с нетерпением ждал подробностей, но Пилютов, заговорив об американских самолетах, отвлекся. Он рассказал, как пришлось ему вести из Архангельска в Плеханово первые "кеттихавки". Был сплошной туман, погоды не было никакой - по обычному выражению летчиков. Невозможно было найти Архангельск, но он все-таки его нашел, сначала увидел деревянные домики и улицы, потом, изощрив зрительную память, - аэродром и благополучно сел, и какое-то начальство в звании подполковника хотело было его ругать за запрещенную в такую погоду посадку, но он сразу всучил тому пакет на имя командующего и заявил, что должен немедленно вести на фронт из Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил, есть ли для них экипажи. И сразу же получив десять "кетти" с экипажами, повел их назад: пять - под командой какого-то майора, пять - непосредственно под своей. И какая это была непогода, и какие хорошие приборы оказались у этих "кетти", удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом, а потом погрузились в туман, и как он искал для ориентира железные дороги зная, что их может быть три, и правее правой - финны, а левее левой - немцы. И как, найдя одну из этих дорог, пытался определить, которая же она из трех... Пять самолетов, ведомых майором, отстали, не выдержали тумана, повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий от Тихвина аэродром, а сам, один, в сплошной темной воздушной каше, снова поднявшись в воздух, пролетел оставшиеся восемьдесят километров до Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и командир полка Матвеев не верил, что тот приехал не поездом, не верил в возможность полета и посадки в такую погоду, пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский самолет...

Обо всем этом Пилютов рассказал с нескрываемой гордостью, но так задушевно и просто, с таким лукавым блеском в глазах, что нельзя было не плениться его лицом, так естественно выражающим детски чистую душу этого человека. Но я все-таки еще раз напомнил ему о бое над Ладогой.

- Я очень хорошо знал, - сказал он, - что один из "дугласов" набит детьми, я видел их при погрузке на аэродроме, - было тридцать пять детей. И в бою мысль об этих детях не покидала меня!

И вот, слово в слово, его рассказ:

- Когда мы поднялись с аэродрома, другие истребители не пошли за мной их по радио отозвали встречать "гансов", что с юга сунулись бомбить Ленинград. Ну, мне так и пришлось одному конвоировать всю девятку "дугласов" - в каждом по тридцать пассажиров было!

Шел над ними высоко, в облаках. Только стали мы пересекать Ладожское озеро, вижу - с севера кинулись на моих "дугласов" шесть "хейнкелей сто тринадцать". "Дугласы" плывут спокойно, думаю - в облачной этой каше даже не замечают опасности...

Зевать мне тут некогда, я ринулся к "хейнкелям" наперерез. Стал поливать их из всех моих крупнокалиберных пулеметов. Сразу же сбил одного. Он упал на лед, проломил его, ушел под воду - на льду остались одни обломки... "Хейнкели" не знали, сколько наших истребителей атакуют их, поэтому отвлеклись от "дугласов", бросились вверх, в облака. Я не даю "гансам" опомниться - мне важно, чтоб "дугласы" успели миновать озеро.

Немцы меня потеряли. Я хочу, чтоб они скорее меня снова увидели, даю полный газ, догоняю их. Догнал, примечаю: "дугласы" уже поплыли над лесом, становятся неприметными. "Хейнкели" меня тут увидели, и сразу пара их пытается зайти мне в хвост. Я мгновенно даю разворот и - навстречу им в лобовую. Нервы у немцев не выдержали, оба "хейнкеля" взмыли вверх, впритирочку проскочили, за ними еще тройка идет. Я - в вираж и обстрелял всю троицу сбоку.

Тут все пять "хейнкелей" тоже виражат, берут меня в кольцо, кружат вместе со мной. Один отделяется, хочет зайти мне в хвост. Хочет, да не успевает - на развороте я снимаю его пулеметом. Он загорается и с черным дымом уходит вниз. Следить за ним мне уже некогда, стараюсь оттянуть оставшуюся четверку поближе к берегу озера - там, знаю, зенитки наилучшим образом встретят их!

Вот так хожу кругами, разворотами, ведя бой, но их все же, понимаете, четверо, а у меня мотор начинает давать резкие перебои: перебита тяга подачи топлива. Скорость падает, высота тоже. "Гансы" кружат надо мной, но я все-таки никак не подставляю им хвост, маневрирую самыми хитрыми способами и отстреливаюсь.

Вот уже высота над озером пятнадцать, десять, пять метров... Вообще говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об этом не думал, а думал, как бы еще половчее сманеврировать. Уже два раза крылом задел снег. Только сделаю разворот - они мимо проносятся, продолжая бить, а в хвост мне все-таки им никак не зайти!.. Мотор у меня останавливается совсем. И я приземляюсь на живот...