Русский флаг - Александр Борщаговский

Никольсон ожесточенно сжал челюсти. Прайс тоже находил это замечание Виллье бестактным в обществе офицеров флота ее величества.

Через два дня Прайс, после новых мучительных колебаний, принял решение.

Соединенная эскадра немедленно отправится к берегам Камчатки. Если ему удастся захватить врасплох корвет "Оливуца" и один из русских фрегатов, он уничтожит почти половину неуловимого отряда Путятина. Хорошо бы, конечно, найти там "Аврору" — он сумел бы вознаградить себя за ошибку, допущенную в Кальяо. Но "Диана", пожалуй, важнее для русских. Она новейшей постройки, отлично вооружена. Потеря такого фрегата была бы весьма ощутима. Озабоченный походом к берегам Камчатки, Прайс не оставил без охраны и тихоокеанские торговые пути. Корветы "Артемис" и "Амфитрит", присоединившиеся к эскадре в бухте Анна-Мария на острове Нукагива, отряжались на время камчатского похода для наблюдения у берегов Калифорнии.

Прайс твердо надеялся застигнуть эскадру Путятина или часть этой эскадры в Петропавловске. Может быть, там и назначено место зимовки. Слухи о каких-то гаванях в Татарском проливе, о каких-то открытиях русских на Амуре недоверчивый Прайс относил к числу легенд, в которых нет недостатка на море. Если судьба и на этот раз будет благоприятствовать ему, соединенная эскадра одним ударом покончит с морскими силами русских на Тихом океане. Слава богу, худшее время осталось позади. Апрель, май и июнь — самые трудные месяцы для плавания у берегов Камчатки — миновали. Кончились сплошные туманы, утихли непокорные ветры, бросавшие суда на пустынные скалистые берега. С попутным ветром, задувшим 25 июля, Дэвис Прайс рассчитывал быстро достичь Петропавловска. Построив суда в кильватерную колонну, он отправился в путь.

Ветер, который сначала дул в корму, сменился порывистым галфиндом и заставил Прайса уклониться в сторону, но эскадра благополучно двигалась к цели. Все спокойно, только в душе Прайса было по-прежнему пасмурно, хмуро. По ночам ему виделся Виллье с черными впадинами вместо глаз, тонущие купеческие корабли, матросы, хватающиеся за обломки мачт; тюки хлопка, уходящие в воду, и газетные листы, падающие на него с тяжестью свинцовых плит.

АВГУСТ

I

Наступил август, а сигнальщики с Дальнего маяка не тревожили жителей Петропавловска известиями о чужих кораблях. После прихода "Двины" в порту наступило затишье. Изредка разве мелькнет в заливе рыбачий парус да медленно проползет на плоском брюхе плашкоут, груженный кирпичом или углем. Уже и птицы стали сбиваться в стаи, готовясь к отлету. По утрам клоктуши и казарки подымали деловой галдеж, не похожий на звонкие весенние крики или ликующие летние призывы. Были они чем-то озабочены, встревожены, выбирая вожака в дорогу или обсуждая подробности небесных маршрутов.

В Камчатке лето кончается сразу же после первых заморозков. Осень расползается желтизной и пятнами багрянца, сушит листву, а ночные ветры сбрасывают ее на тронутую инеем землю. Но пока еще, в солнечный воскресный день середины августа 1854 года, когда компания молодежи отправилась из Петропавловска на прогулку к Светлому ключу, лето было в полной силе. Дружно вставали травы после июльского покоса, багряные кисти рябины были разбросаны в сочной, налитой влагой и теплом зелени.

Общество, собиравшееся по вечерам в гостиной Юлии Егоровны, за несколько недель привыкло к аврорцам, включило их в круг своих интересов и продолжало прежнее неторопливое существование.

Из офицеров в рыцари ломберного стола был принят один-единственный Тироль, как равный, не затмивший, однако, ни судьи, ни правителя губернской канцелярии, — они обнаруживали за вистом такую меткость ума и выдержку, какую нельзя было в них и заподозрить. Тироль часами просиживал за ломберным столом, хмуря тонкий профиль с прямым носом и четко, словно резцом гравера очерченными, правильными губами. Молчание, нарушавшееся только короткими и только к делу относящимися репликами, было ему по душе. Константин Пастухов так непростительно помолодел в Петропавловске, что, с легкой руки Юлии Егоровны, его все стали называть Костенькой с такой нежностью, которая могла повредить продвижению по службе. Братья Максутовы оказались и здесь в центре общего внимания: Александр — в роли спорщика и мизантропа, Дмитрий — весельчака и души общества.

Со дня прихода "Двины" Зарудный находился в радостно-возбужденном настроении. Он получил через Мровинского письмо от Якушкина, большое, обстоятельное, с пространными рассуждениями о Камчатке и Сахалине и с такими серьезными, деловыми предложениями, словно Зарудный был не безвестным титулярным советником, а по меньшей мере вице-губернатором Восточной Сибири.

Якушкин и прежде не жаловал англичан, величая их "спесивцами" и "рыжими". В своих ученых рассуждениях он воздавал должное их систематичности и склонностям к механике, но от других похвал воздерживался. Восток же и прежде занимал умы его товарищей по тюрьме и каторге, а десятилетия жизни в Сибири усилили этот интерес. К тому же, крайним Востоком ведал Николай Николаевич Муравьев, а в его окружении было немало родственников декабристов. Русская Америка, Камчатка, Амур, Сахалин были постоянно в поле зрения тесного ялуторовского кружка ссыльных.

В письме к Зарудному Якушкин настаивал на первостепенной важности этого края для России, ссылался на авторитет Пестеля, Рылеева[20], Штейнгеля, Романова — людей, чьи имена были святы для Зарудного. Он напоминал ему пророческие слова Пестеля о том, что для твердого установления государственной безопасности, для упрочения границ Сибири крайне необходимо, чтобы все течение Амура, начиная от озера Далая, принадлежало России, и не поленился сообщить выдержки из послания Николая Александровича Бестужева в Читу, от 27 декабря 1853 года (о котором узнал от Д. И. Завалишина), побуждая Зарудного, а вместе с ним и большой круг административных лиц, к активности. "Не знаю, удастся ли нам справиться с англичанами и французами, — писал Бестужев Завалишину, — но крепко бы хотелось, чтобы наши поколотили этих вероломных островитян за их подлую политику во всех частях света. Надобно поскорей занимать Сахалин и ближайшие к нему берега, а иначе англичане влезут к нам в карман!"

"Сколь верна эта мысль! — продолжал Якушин. — Сколь своевременна она! Прошу тебя, любезный и юный друг мой, не забывай в суетных и усыпляющих душу делах народных нужд, будущего нашего народа, его неизмеримых страданий и безмолвных упований на людей, не всегда остающихся верными назначенному долгу. Не умножай рядов позорно бежавших с поля брани, в сытости пребывающих, отдавшихся течению жизни, словно неодолимой магнетической силе. Будь русским: пусть ухо твое остается чутким к печальному звону кандалов, которым наполняется земля наша, пусть ни один вопль, ни один крик боли не оставит бесчувственной твою душу, пусть зрелище позора и насилия возмущает твою кровь; пусть Тирания остается для тебя самым ненавистным понятием; верь в будущее исполина-народа, будь с ним и в помыслах и в делах своих! Пусть страшная кара падет на голову того, кто три десятилетия глумится над Россией, кто не внял голосу справедливости, но отдал жизнь лучших сынов России палачам! Поделом ему! Но за Россию, за народ сердце не раз кровью обольется. Твердо верю и знаю, что ты не сойдешь с пути. Но много ли вокруг тебя людей, способных подняться над мелочностью узких интересов, над мнимым патриотизмом, рожденным не мукой душевной, а страхом перед начальством? А нужно, чтобы нашлись люди, готовые грудью своей и жизнью постоять за этот далекий край и не отдать его на растерзание высокомерному британцу. Верю — найдутся. Ибо в такие часы в нашем народе всегда находились во множестве люди отважные и благородные сердцем, а успех предприятий бывал тем больший, чем меньше внимания устремляло на них мертвящее бюрократическое око. Однако же вожаки нужны. Нужен план, нужны сметливые головы, а сколько при них чинов и орденов, неважно, не о том забота…"

"Ты знаешь, друг мой, сколь я ненавижу рабство под любою личиною, сколь отвратительны мне насилие и подлая несправедливость, на каком языке ни воспевалась бы она продажною посредственностью, но подлость и насилие английских барышников, посягающих на национальную жизнь других народов, на их свободу и самое существование, мне вдвойне омерзительны. Неужели всему миру готовят они участь умирающей с голоду Индии или отравляемого гомерическими дозами опиума Китая?"

Зарудный впервые получил такое письмо от Якушкина. Оно выражало не только привязанность учителя к ученику и интерес к его судьбе, в письме получилось, что он, Анатолий Зарудный, несет и личную ответственность за благополучие края и его безопасность в дни войны.