Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер - Кен Уилбер

Хоть я еще не возобновил медитации, мы с Трейей стали искать учителя, который подошел бы нам обоим. Духовный путь Трейи был основан на випассане — основной медитации для всех видов буддизма, — хотя одновременно она тяготела и к христианской мистике и ежедневно практиковала «Курс чудес» около двух лет. Мне были близки буквально все мистические школы, как восточные, так и западные, но самой мощной и глубокой я считал буддийскую мистику, поэтому мои практики в течение пятнадцати лет были связаны с дзен — квинтэссенцией буддийского пути. Одновременно меня всегда привлекал буддизм Ваджраяны — тибетская форма тантрического буддизма, намного более сложная и законченная духовная система, чем все остальные мировые учения. Кроме того, меня интересовали учителя, которые хоть и были воспитаны в рамках определенных традиций, но уже вышли за пределы частных учений, — Кришнамурти, Шри Рамана Махарши, Да Фри Джон[72].

Однако нам с Трейей никак не удавалось выбрать такого учителя, за которым могли искренне последовать мы оба. Мне очень нравился Гоенка, но випассану я считал слишком узкой и ограниченной. Трейе нравились Трунгпа и Фри Джон, но их путь она считала слишком безумным и рискованным. В конце концов, нам предстояло найти «своего» учителя в Калу Ринпоче[73] — тибетском мастере высшего постижения. Именно благодаря энергии Калу Трейя увидит свой потрясающий сон, из которого ей станет ясно, что она должна поменять свое имя с Терри на Трейя. Ну а пока мы продолжали встречаться, общаться, уживаться, практиковать с самым беспорядочным набором наставников, который только можно вообразить: Трунгпа Ринпоче, отец Беда Гриффитс, Кобун Чино Роси, Тай Ситупа, Джамгон Контгрул, Да Фри Джон, Катагири Роси, Пир Вилайят Хан, отец Томас Китинг[74]…

В воскресенье мы в первый раз после продолжительного перерыва поехали в дзен-центр Сан-Франциско. Там было уже полно машин, и стало понятно: выступает кто-то известный.

Оказалось, что это Катагири Роси, один из давних буддийских наставников Кена. Мы встали у входа в переполненный дзендо. Мне нравится Катагири, он кажется мне очень ясным — в каком-то смысле так и есть, даже если я и не понимала все, что он говорил. Стоя далеко от него, я видела: когда он улыбается, улыбается все его лицо, каждая часть, каждая складочка, все его существо. Настоящий дзен улыбки: если улыбаешься, так уж улыбайся! Его голова — естественно, бритая — была странной, необычной по форме. Никогда не видела таких голов. Такой вот новообретенный интерес: как выглядят человеческие головы под волосами.

Позже, когда он во время чаепития на веранде отвечал на вопросы, кто-то задал ему вопрос, ответ на который меня потряс.

— Если бы Будда оказался в Америке в наши дни, то на какой элемент своего учения он, по-вашему, сделал бы особый упор?

— Думаю, быть человеком, — ответил Катагири. — Быть не американцем, японцем или кем-нибудь еще, а именно человеком. По-настоящему быть человеком. Это самое важное.

И тогда я вдруг осознала, как важно для американцев проявлять интерес к духовным учителям, принадлежащим к другим культурам. Конечно, и я раньше об этом думала, особенно в последнее время, когда познакомилась с большим количеством учителей из Тибета. Я привыкла с симпатией относиться к рассуждениям о том, что нам надо всматриваться в собственную-культуру и возрождать свои традиции, вместо того чтобы наивно и порой в искаженном виде перенимать экзотические религии со всего мира. Но тут я неожиданно почувствовала, что и в этой тенденции есть своя правота, и связана она с идеей «по-настоящему быть человеком». Изучать духовную традицию под руководством мастера, который говорит на скверном английском с сильным японским (индийским или тибетским) акцентом, — важный опыт, и дело тут не в различии культур, а в понимании того, что мы все вместе стремимся стать людьми в полном смысле слова. И в этом, пожалуй, больше божественного.

Вечером я и Кен ужинали с Катагири и Дэвидом [Чадвиком] в Линдисфарн-центре[75]. Билл [Уильям Ирвин] Томпсон, директор центра и муж моей давней приятельницы по Финдхорну, несколько лет назад устроил мне экскурсию по центру, когда он был уже почти готов. Теперь это отдельный маленький мир. Кен и Катагири вспоминали сэссин [интенсивная сессия практики дзен], который Кен проходил с ним в Линкольне почти десять лет назад. Кен тогда испытал сатори («Совсем маленькое», — добавил Кен) — это случилось, когда Катагири сказал: «Свидетель — последнее пристанище эго». Они разговаривали об этом и все время смеялись. Наверное, какая-то дзенская шутка, подумала я. Наверняка там было несколько не совсем нормальных искателей истины, с которыми они оба были знакомы.

Катагири — человек скромный, и от разговора с ним у меня потеплело на душе. Некоторые считают его истинным последователем Судзуки Роси[76].

Я почувствовала, что мне было бы интересно поучиться у него, заняться медитацией в дзен-центре и посмотреть, к чему это приведет. Впрочем, сейчас я и в духовном пути не ищу совершенства. Было бы прекрасно найти учителя, которого я полюблю всей душой, но ожидание может отнять много времени, и поэтому оно не имеет смысла. И потом, кто знает: может быть, он прямо сейчас сидит передо мной, просто я этого еще не знаю.

Следующим вечером мы ужинали с друзьями из Общины Джоанина Дейста, приверженцами Да Фри Джона. Кен писал предисловие к одной из книг Фри Джона и оказал ему большую поддержку в работе над последней книгой «Завет утренней лошади» («The Dawn Horse Testament»). Великие люди. Я всегда смотрю на опытных учеников мастера, чтобы узнать, чего стоит мастер, — а его ученики настолько крупные личности, насколько это можно вообразить. Мы посмотрели видеокассету с Фри Джоном, и я поняла, что он понравился мне больше, чем я ожидала. Полагаю, что меня отталкивал путь преданности и даже само слово «приверженец». На кассете он говорит, что обучение начинается с освоения его письменных наставлений (а их немало!). Потом, когда вы проникнетесь ими и почувствуете, что они вас привлекают, вы входите в более тесные взаимоотношения с самим Фри Джоном. Звучит так, будто ваша жизнь с этого момента начинает полностью контролироваться им и его наставлениями — то есть вы становитесь его приверженцем, и должна признаться, у меня это вызывает отторжение. Возможно, это тот самый невроз, с которым мне больше всего нужно справиться, — но только когда я буду к этому готова.

Позже, читая «Завет утренней лошади», я увидела, что он обрисовывает два пути. Первый — путь приверженца, второй — путь исследователя. Именно это Кен имел в виду, когда говорил о «силе, исходящей от тебя» и «силе, исходящей от другого». То, что написано в его книге, мне понравилось — особенно о взаимоотношениях и о том, что эго — не более чем способ сузить глубину человеческих отношений или вообще избежать их. Когда он пишет, что эго склонно раздражаться и уходить в себя, чтобы избежать отношений, я узнаю в этом себя. Я узнаю свое поведение: я часто чувствую себя отвергнутой, а потом совершаю своего рода «этический ритуал», защищая себя против того, что кажется мне оскорбительным или болезненным. При таком болезненном реагировании (я ухожу в себя, замыкаюсь — обычно в целях самозащиты) на ситуации, в которых, как мне кажется, меня отвергают, полезно поразмыслить над его наставлениями и понять: мне надо перестать драматизировать ситуацию, считать, что меня предали, агрессивно реагировать, отвергать и обвинять других, если мне кажется, что отвергли меня. Я не должна сдерживать в себе любовь и изолировать себя от других — вместо этого надо быть ранимой и страдать самой, чтобы получать раны. «Практикуйте муки любви», — говорит он, их нельзя избежать, и надо просто отмечать их, но не уходить в себя, а продолжать любить: «Если тебе сделали больно, ты все-таки знаешь, что такое потребность быть любимым, и знаешь, что такое потребность любить».

— Прошу вас, проследуйте сюда.

У меня никак не получается рассмотреть Фигуру, стоящую рядом со мной. Что-то мягко берет меня за локоть. Я бы вырвался или отпрянул, если бы мог хотя бы смутно рассмотреть, от кого именно. Я медленно направляю фонарик в сторону Фигуры, но свет просто исчезает там: он уходит в это существо и не пробивается наружу. Впрочем, его контуры видны хорошо, потому что оно намного темнее всего, что его окружает, — хотя здесь и так темно. А потом меня осеняет. Фигура не темная, в ней просто нет ни света, ни тьмы. Она стоит здесь, но ее здесь нет.

— Послушайте, я не знаю, кто вы такой, но это мой дом, и я буду вам признателен, если вы отсюда уйдете. — У меня вырывается нервный смешок. — А не то я позвоню в полицию. — Действительно смешно. Полиция?