Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

— Как бы мне хотелось увидеть его еще раз!

Она молчала. Наконец поняла, что следует что-нибудь сказать, и спросила:

— Сколько лет было твоему отцу?

— Пятьдесят восемь!

— А!

Разговор пресекся.

Через четверть часа Шарль прибавил:

— Бедная матушка!.. Что-то с нею теперь будет?

Она ответила жестом, означавшим неведение. Ее упорное безмолвие Шарль объяснил себе ее глубокою горестью и стал принуждать себя к молчанию, чтобы не растравлять этой трогательной печали. Тем не менее, стараясь стряхнуть собственную грусть, спросил:

— Ну как же, веселилась ли ты вчера?

— Да.

Когда со стола убрали скатерть, Бовари не встал. Эмма осталась тоже сидеть, и по мере того, как она вглядывалась в него, однообразие этого зрелища вытесняло из сердца ее всякую жалость. Он казался ей таким немощным, слабым, ничтожным — человеком жалким во всех отношениях. Как от него отделаться? Как бесконечно тянется этот вечер! Что-то туманящее, словно пары опиума, погрузило ее в оцепенение.

В сенях послышался стук деревянной палки о плиты. То Ипполит принес барынин багаж. Чтобы сложить его на пол, он с усилием описал своею деревяшкой четверть круга.

«Он уже и забыл про свою ногу!» — подумала она, глядя на беднягу, с рыжих волос которого катился пот.

Бовари искал в кошельке мелкую монету и не понимал, по-видимому, сколько унижения для него крылось в самом присутствии этого человека, стоявшего перед ним как живой укор его непоправимой бездарности.

— А, какой у тебя хорошенький букет! — воскликнул он, заметив на камине фиалки Леона.

— Да, — ответила она равнодушно, — я купила эти цветы давеча… у нищей.

Шарль взял фиалки и, освежая над ними глаза, красные от слез, нежно вдыхал их аромат. Она с живостью отняла у него букет, чтобы поставить его в стакан с водою.

На следующий день приехала старуха Бовари. Мать и сын долго плакали. Эмма под предлогом распоряжений по хозяйству исчезла.

Через день нужно было подумать о трауре. Обе уселись с рабочими ящиками под речкой, в беседке.

Шарль вспоминал отца и удивлялся, что находит в себе столько нежной привязанности к человеку, которого он до сих пор, казалось, так мало любил.

Старуха Бовари обращалась мыслью к своей супружеской жизни. Худшие дни их прошлого казались ей теперь завидными. Все затушевывалось безотчетною жалостью, плодом долголетней привычки; и время от времени, между тем как она проталкивала иголку, крупная слеза скатывалась из ее глаз и, повиснув, дрожала на кончике носа.

Эмма думала о том, что не прошло еще и двух суток с той поры, как она и он были вместе, вдали от света, опьяненные страстью, и не могли налюбоваться друг другом. Она старалась оживить в памяти мельчайшие подробности этого пронесшегося дня. Присутствие свекрови и мужа ее стесняло. Ей хотелось ничего не слышать, ничего не видеть, ничем не нарушать своей любовной сосредоточенности, которая, как она ни охраняла ее, рассеивалась от прикосновений внешнего мира.

Она распарывала подкладку платья, и обрезки сыпались вокруг нее наземь; старуха Бовари, не поднимая головы, скрипела ножницами; Шарль, в мягких туфлях, в старом коричневом сюртуке, заменявшем ему халат, слонялся тут же, засунув руки в карманы, и тоже молчал; возле них Берта, в белом передничке, сгребала на дорожке лопаткой песок.

Вдруг в калитке появился галантерейный торговец Лере.

Он пришел предложить свои услуги «по случаю горестного события». Эмма ответила, что думает обойтись без покупок. Торговец не отступал.

— Прошу извинения, — сказал он, — я хотел бы поговорить наедине. — И шепотом прибавил: — По поводу того дела… знаете?

Шарль густо покраснел до ушей.

— Ах да… действительно! — Смущенный, он обратился к жене: — Не можешь ли ты… дорогая?..

Она, по-видимому, поняла, так как медленно встала, а Шарль сказал матери:

— Пустяки! Какие-нибудь мелочи по хозяйству.

Он не хотел, чтобы мать знала про вексель, боясь услышать выговор.

Лере, как только они оказались вдвоем, в достаточно определенных выражениях поздравил Эмму с получением наследства, потом стал болтать о том о сем, о фруктовых деревьях, об урожае, о собственном здоровье, которое по-прежнему сильно прихрамывало. Ведь и то сказать, он бьется как рыба об лед, утомляется — и все же, вопреки всем толкам, едва сводит концы с концами.

Эмма не прерывала его. Она так ужасно скучала два последних дня!

— А вы совсем поправились? — продолжал он. — Я видывал, как нелегко приходилось вашему мужу в иные минуты. Славный он человек, хотя у нас и бывали с ним кое-какие недоразумения.

Она спросила: «Какие же?» — так как Шарль скрыл от нее спор из-за поставленных товаров.

— Да вы же все это знаете! — сказал Лере. — Это вышло из-за ваших маленьких фантазий — из-за тех чемоданов.

Он надвинул на глаза шляпу и, заложа руки за спину, улыбаясь и посвистывая, глядел на нее в упор — невыносимо! Подозревает ли он что-нибудь? Она терялась в пугающих догадках. Наконец он промолвил:

— Впрочем, все же мы кое-как поладили, а сегодня как раз я хотел условиться с ним об одной сделке.

Он предлагал переписать вексель, выданный ему Бовари. Впрочем, пусть доктор поступит как ему заблагорассудится, не стоит из-за этого тревожиться, особенно теперь, когда ему предстоит столько хлопот.

— И лучше всего было бы ему сложить все эти хлопоты на кого-нибудь другого, например на вас; выдав вам доверенность, он был бы спокоен, а мы с вами обделали бы вместе наши делишки…

Она не понимала. Он замолчал. Потом, переводя разговор на товары, заявил, что барыня непременно должна что-нибудь взять. Он пришлет ей черного барежа двенадцать метров на платье.

— То, что сейчас на вас, хорошо для дома. Но вам нужно другое, для визитов. Я, как вошел, сразу приметил. У меня, я вам скажу, глаз американца.

Материю он не прислал, а принес сам. Потом пришел еще раз, для мерки. Приходил и под другими предлогами, всякий раз стараясь быть любезным, услужливым, завладевая волею госпожи Бовари, как сказал бы Гомэ, и не забывая при удобном случае ввернуть намек о пользе доверенности. Про вексель он не напоминал, а она забыла. Шарль в пору ее выздоровления, правда, говорил ей что-то о своем денежном обязательстве, но она столько передумала с того времени, столько испытала волнений, что уже об этом не помнила. К тому же она остерегалась заводить какие бы то ни было деловые разговоры. Старуха Бовари была этим изумлена и приписала перемену в настроении невестки религиозному чувству, овладевшему ею в дни болезни.

Но едва теща уехала, как Эмма не замедлила удивить Бовари своим практическим смыслом. Надобно было навести справки, проверить закладные, решить, следует ли назначить ликвидацию или продажу с аукциона. Она сыпала наудачу техническими терминами, произносила громкие слова о порядке, о будущности, о предусмотрительности и настоятельно преувеличивала трудности, связанные с закреплением прав на наследство; а в один прекрасный день представила мужу проект общей доверенности, заключавшей полномочие «управлять и заведовать всеми его делами, заключать займы, выдавать и переписывать векселя, производить платежи» и т. д. Уроки Лере оказались не бесполезными.

Шарль простодушно осведомился, откуда у нее эта бумага.

— От господина Гильомена. — И с величайшим в мире хладнокровием она прибавила: — Я не особенно ему доверяю. Про нотариусов идет дурная молва. Следовало бы, может быть, с кем-нибудь посоветоваться… Но мы никого не знаем, разве… Нет, никого!

— Не спросить ли Леона? — сказал Шарль, подумав.

Но столковаться в письмах было трудно. Она вызвалась съездить к нему. Шарль благодарил и не соглашался. Она настаивала. Произошел пылкий обмен великодушной предупредительности. Наконец тоном напускного своенравия она воскликнула:

— Нет, пожалуйста, я поеду.

— Как ты добра! — сказал он, целуя ее в лоб.

На другой же день она села в «Ласточку», направляясь в Руан к господину Леону за советом и пробыла там три дня.

Глава III

То были три полных, упоительных, великолепных дня, вместившие в себе целый медовый месяц.

Жили они в «Булонской гостинице», в гавани. Жили с закрытыми ставнями, с запертыми дверьми, среди цветов, рассеянных по полу, и сиропов со льдом, которые подавались им с утра. Под вечер они брали крытую лодку и ехали обедать на острова.

Был час, когда по верфям стучат молотки конопатчиков, ударяя в кузовы судов. Смоляной дым подымался из-за деревьев, а на реке широкие масляные пятна неровно волновались в багровых лучах солнца, словно плавали по ней бляхи флорентийской бронзы.

Любовники причаливали среди укрепленных у берега барок, длинные канаты которых, свешиваясь над берегом, задевали слегка верх их лодки. Городской шум незаметно отдалялся: грохот телег, гомон голосов, лай собак на палубах. Она развязывала ленты шляпки, и они выходили на свой остров.