Журнал Наш Современник №4 (2002) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
“Изболелся я за эти 1 1/2 года за свою работу, — позже напишет он Горькому, — и рад буду крайне всякому вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос. В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать”.
Прочитав рукопись, Горький написал редактору “Октября” и одному из руководителей РАППа А. Фадееву письмо, которое свидетельствует, что он высоко ценит талант Шолохова, проявившийся уже в первой и второй книгах “Тихого Дона”, однако в силу специфического отношения к крестьянству далеко не во всем и не полностью принял роман.
Статья М. Горького “О русском крестьянстве” (1922), его книга “Несвоевременные мысли” (1918), другие выступления говорят о том, что он не принимал “неодолимый консерватизм деревни”. “Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда”, — таким виделся ему крестьянин. Такова “среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей”. Он призвал помнить, что “Парижскую коммуну зарезали крестьяне...”.
И вот Горький получает на суд роман, посвященный тому, как “русская Вандея” — казачество — чуть не “зарезало” русскую революцию!
Надо отдать должное Горькому: он дал высокую оценку роману, но ему трудно было поддержать его по политическим соображениям.
В письме к А. Фадееву, очень сдержанном, скорее напоминающем официальный отзыв о романе, Горький писал:
“Третья часть “Тихого Дона” произведение высокого достоинства, — на мой взгляд, — она значительнее второй и лучше сделана.
Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, “стоит на грани между двух начал”, не соглашаясь с тем, что одно[му] из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной “поэзии” этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо, биологически связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом”. Горький считал, что автор “Тихого Дона” нуждается в “бережном и тактическом перевоспитании”.
Как видим, эта оценка полярна по отношению к позиции самого Шолохова и к замыслу романа. Шолохов, конечно же, никак не мог согласиться с тем, что “казацкому миру” пришел “конец” и что “поэзия” этого “мира” сомнительна.
По мнению Горького, не только герой, но и автор романа “Тихий Дон” “стоит на грани между двух начал”, не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы XX шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им (вспомним Филиппа Миронова): “Что коммунисты, что генералы — одно ярмо”. “Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал , отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение” (выделено мной. — Ф. К. ).
В романе Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал — “белых” и “красных”. Горький же переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя “началами” “старый казацкий мир” и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к “казацкому миру”, в его “областничестве”.
“Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить “областные” настроения автора, рукопись кажется мне достаточно “объективной” политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов”.
А заканчивалось письмо Горького Фадееву так: “Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя”.
Столь своеобразная поддержка Горьким Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге “Тихого Дона”, по мнению Горького, “еще не нашел себя”, естественно, не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талант Шолохова и необходимость “воспитательной работы” с ним, он также был за публикацию третьей книги романа, но при условии коренной ее переработки. Именно с этим-то Шолохов согласиться никак не мог.
Так и не дождавшись положительного решения вопроса о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет ему окончание шестой части и письмо, в котором развернуто объясняет замысел третьей книги романа, акцентирует внимание Горького на той политической проблеме — насилие над крестьянством со стороны троцкизма, — которая привела и в 1919 году казаков к восстанию против Советской власти.
Шолохов писал Горькому: “...Некоторые “ортодоксальные” “вожди” РАППа, читавшие мою 6-ю ч[асть], обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст[ани]це 62 казаков-стариков” и т. д.
Чтобы до конца понять обстановку, которая сложилась вокруг романа “Тихий Дон” к лету 1931 года, когда Горький получил это письмо Шолохова, надо знать отношение к роману самой всесильной организации того времени — ОГПУ, где, естественно, также прочитали рукопись 6-й части “Тихого Дона” (вспомним: “Рукопись... была задержана... руководителями РАППа и силами, которые стояли повыше”). Один из этих высокопоставленных “читателей”, — как рассказывал Шолохов, — прямо заявлял писателю: “Ваш “Тихий Дон” белым ближе, чем нам!”
“Нет! Вы ошибаетесь! — ответил ему Шолохов. — В “Тихом Доне” я пишу правду о Вешенском восстании. В этом — особая сложность. Но позиция моя беспощадная!”
А Генрих Ягода, не вступая с Шолоховым в объяснения по поводу романа, при встрече, как рассказывал Шолохов, просто “дружески” говорил ему: “А все-таки вы — контрик”.
Такое отношение ОГПУ к роману “Тихий Дон” диктовалось тем, что Шолохов бросил вызов не только троцкистам, но и всему репрессивному аппарату, рассказав правду о геноциде в отношении казачества. Этот вызов был принят и едва не закончился в конце 30-х годов арестом и гибелью Шолохова. Как уже говорилось ранее, еще в двадцатых годах Евдокимов, возглавлявший ОГПУ на Дону, а потом руководивший обкомом партии, просил у Сталина согласия на арест Шолохова.
Вот по какому острию ножа или, скажем иначе, по какому тонкому льду шел Шолохов, создавая “Тихий Дон”, а потом отстаивая публикацию своего произведения.
По всей вероятности, А. И. Солженицын не знал всех этих фактов, когда в предисловии к “Стремени “Тихого Дона” писал, будто “Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки “Тихого Дона” — политические, фактические, сюжетные, стилистические...” Только этим — незнанием реальных фактов истории публикации “Тихого Дона” — можно объяснить несправедливость подобных утверждений.
В действительности Шолохову потребовалось огромное мужество и упорство не только для того, чтобы написать “Тихий Дон”, но и опубликовать его в первозданном виде.
И он это мужество и упорство проявлял как никто.
Впрочем, надо отдать должное мужеству и мудрости не только Шолохова, но и Горького, который, будучи далеко не во всем согласен с романом и понимая всю степень взрывной силы, которая в нем таилась, тем не менее добился на своей даче встречи Сталина и Шолохова, предварительно передав Сталину рукопись третьей книги романа. И это был для Шолохова последний шанс. Но была ли надежда, что Сталин поддержит такой роман? Ведь отношение его к казачеству мало чем отличалось от отношения Горького, да, пожалуй, было и покруче.
Шолохов и Сталин
Встреча Сталина с Шолоховым состоялась на даче у Горького в середине июня 1931 года. Обратимся еще раз к рассказу М. А. Шолохова Константину Прийме об этой встрече. Обращает на себя внимание такая выразительная деталь: “...Когда я присел к столу, — Сталин со мной заговорил... Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жег над пепельницей спички... Вытаскивал из коробки одну за другой и жег — за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек...”
Деталь, свидетельствующая об огромном внутреннем напряжении Горького во время этого разговора.
Не менее выразителен был и вопрос Сталина:
