Пьеса для обреченных - Вера Русанова

Не знаю, у кого какие ассоциации с тихими стуками и свистами ночью в пустой квартире, но у меня — самые прямолинейные и банальные («первого уровня», как любил говорить Пашков): Шерлок Холмс, доктор Ватсон, «Пестрая лента», болотная гадюка, ползущая по стене. А змей я боюсь просто панически — до дрожи и судорог! Из кухни меня словно ветром сдуло, дверью я хлопнула так, что чуть не размозжила себе палец, а просвет между дверью и полом в какие-нибудь несколько секунд законопатила старой и объемистой кофтой крупной вязки.

Теперь у змеи (если она, конечно, существовала) не было шансов выползти в коридор, но от этого почему-то не стало легче. Свист заглушался странным шорохом, невнятным шуршанием. Я не могла видеть, что происходит в кухне, и от этого только яснее представляла себе длинное скользкое тело, просачивающееся в вентиляционную решетку, плоскую чешуйчатую головку с маленькими глазками, ворох газет за холодильником, в который эта тварь непременно зароется.

Мои мрачные фантазии вдруг обрели совершенно конкретный смысл. Змея!

Конечно же змея! Тот же яд, только не в бокале, а, так сказать, в естественном «флаконе». «Не пей вина, Гертруда!» — «Не трожь змею, Гертруда!» С той только разницей, что от вина можно отказаться, а от змеи не убежишь и не спрячешься.

Нырнет в какую-нибудь трубу и выползет уже в ванной или в комнате. Прошуршит по смятой простыне, блестящей лентой мелькнет в воздухе и вонзит свои острые, ядовитые зубы в голую ногу или руку!

Из квартиры надо было уходить, причем уходить немедленно. Некстати тоскливо вспомнился без единой лампочки темный подъезд, и пустынная остановка маршруток рядом с жутковатой площадкой для выгула собак. И все-таки другого выхода я не видела, поэтому поспешно влезла в джемпер, застегнула джинсы, метнулась в прихожую и…

Стук повторился снова. Тихий, монотонный, жуткий. Только на этот раз к нему прибавился еще и голос. Безжизненный, блеклый человеческий голос, просящий:

— Впусти меня. Открой мне. Впусти меня. Открой мне…

И все! Больше ни одного осмысленного слова. Голос был каким-то странным: он с равной вероятностью мог принадлежать как мужчине, так и женщине. Я слышала, как кто-то невидимый легонько гладит по двери с той стороны, словно надеется, что она отворится сама собой.

— Кто вы? — в ужасе выдохнула я, попятившись и замерев где-то на полпути между страшной кухней и выходом из квартиры. — Кто вы? Не молчите!

— Открой мне, — послушно попросил голос. — Впусти меня. Открой мне…

В мгновение ока мое сердце, трясущееся, как овечий хвост, переполнилось глубокой и трепетной любовью к милиции. Наверное, в Люберцах был какой-то свой, особенный милицейский номер, но мне оставалось уповать только на 02. Я рванула на себя трубку, чуть не своротив телефонный аппарат, прижала ее к уху и с ужасом услышала, как в мозг вместо гудков вливается глухая и беспросветная тишина. Телефон в моей квартире не работал!

Минуты через две ко мне вернулась способность соображать. К этому времени свист на кухне почему-то прекратился, как, впрочем, и шепот на лестничной площадке. Боясь хоть на секунду оторвать взгляд от зловещей двери, я начала медленно пятиться назад, в комнату. Единственным моим спасением оставался балкон. В крайнем случае можно. было выскочить туда и что есть мочи заорать: «Спасите! Убивают!» Наверняка кто-нибудь да услышит, кто-нибудь да придет на помощь.

Уродливый китайский будильник, сделанный в виде развеселого домика, показывал час ночи. До шести утра — времени, когда по всему дому задребезжат такие вот уродцы и самые «ранние пташки» начнут выползать на работу, еще целая жизнь! Жизнь? Или последние ее жалкие мгновения, пронизанные липким, потливым страхом? Где-то рядом, среди вещей или старых газет, извивается гибким телом змея, под дверью едва слышно дышит. затаившийся человек… Голос? Похож ли был его голос на голос Пашкова? Мог ли мой Сережа измениться настолько, чтобы заговорить таким странным, сиплым шепотом?

Снова тихий-тихий стук в дверь. Как будто кто-то даже не стучит — скребется. Одним длинным и жестким ногтем: скр-р-р, скр-р-р, скр-р-р…

— Впусти меня. Открой мне. Впусти меня. Открой мне…

Неужели этого никто не слышит? Не может быть. Где вы, соседи?.. Страшный царапающий звук просто раздирает барабанные перепонки.

— Скр-р-р, скр-р-р, скр-р-р… Открой мне. Впусти меня…

Люстра под потолком начинает мигать, как от перепадов напряжения. Но какие к чертовой матери могут быть перепады напряжения среди ночи в Люберцах?..

И снова зажглось это окно в доме напротив. Два окна, словно два горящих глаза… Мамочки!!!

А тут еще, как назло, ужасно захотелось в туалет. Но для этого надо пройти совсем близко от кошмарной двери, за которой стоит человек, явившийся меня убить…

И змея… Где змея?.. Была ли, вообще, змея? В принципе, для того чтобы извести человека ядом, вовсе не обязательно запускать в квартиру ползучего гада. Вспомнить хотя бы «светлой» памяти бабушку — Екатерину Медичи с ее отравленными книгами, перчатками и полным набором ядовитой косметики! Вот уж была мастерица! Пашкову до нее, наверное, далеко. Хотя… Что я, собственно, знаю о Пашкове? Что я о нем всегда знала, кроме того, что он сам позволял о себе узнать? Эта его аккуратность вплоть до педантичности (никогда ни фотографии, ни записные книжки, ни даже наброски статей не валялись на видном месте!), его дипломатичность и сдержанность в оценках, его способность ориентироваться в любой ситуации почти мгновенно (буквально со скоростью разжимающейся стальной пружины!).

Снова что-то тихо и уныло засвистело. На этот раз за окном. Ступая тихо-тихо, как индеец, крадущийся в стан врага, я подошла к балконной двери.

Осторожно отодвинула портьеру, скомкала жесткий, холодный тюль. И увидела то, что, в общем, и ожидала увидеть — темные замерзшие деревья с резкими прочерками ветвей, несколько спящих автомобилей, почему-то похожих на мертвых доисторических черепах, и одинокую фигуру в длинном сером плаще, стоящую всего в каких-нибудь трех метрах от моего подъезда. Губы мои беззвучно прошептали:

«Сережа…» — и я тихо сползла на пол, по-прежнему цепляясь за штору. Странное состояние тупого оцепенения свалилось на меня сверху, как снег с крыши. И наверное, только это не позволило мне сойти с ума. Словно сквозь толстый слой ваты, заложившей уши, я слышала и слабые стоны под окном, и едва слышный стук в дверь, и монотонное «Впусти меня. Открой мне». Стоило встать и открыть, и все бы закончилось в тот же миг — весь этот кошмар, мистика и, главное, ожидание смерти. Но инстинкт самосохранения — вещь упрямая. И я продолжала сидеть на холодном полу, таращась в пустоту и отрешенно повторяя: «Сережа, не надо… Не надо, Сережа… Сережа…»

В категории «нудность и клиническое постоянство» мы с голосом за дверью вполне могли бы конкурировать. И я бы, наверное, победила, потому что ближе к пяти утра он, отчаянно и громко рявкнув:

«Впусти меня, слышишь?!» — все-таки затих, я же еще раз восемьдесят повторила «не надо, Сережа» уже в абсолютной тишине. Впрочем, почему в абсолютной? Где-то наверху соседи уже включили воду в ванной. Внизу закашлял и закряхтел древний старичок (он мучился бессонницей, и прежде его каждодневный шумный подъем меня ужасно бесил). За стеной петухом, разгоняющим нечистую силу, зазвенел будильник. А вслед за ним задребезжал телефон. Телефон снова включился!

Это могло означать только одно: я выжила, я выдержала, по крайней мере, на сегодня вся эта жуть закончена и можно подумать о том, что делать дальше. Из глаз моих вдруг обильно хлынули слезы, подбородок задрожал, и в прихожую я кинулась, рыдая сладко, как ребенок, которого наконец простили и выпустили из угла злые родители.

Звонить могла только Ольга. Наверняка прослушала мое сообщение на автоответчике и теперь жаждала убедиться, что все это ей не почудилось. «Да уж, пожалуй, что не почудилось!» — подумала я, с содроганием вспомнив Сергея в сером плаще, стоявшего под моим окном. Из-за того, что руки все еще тряслись, телефонная трубка показалась вдруг неимоверно тяжелой: пришлось подбородком прижать ее к плечу.

— Алло! — Голос мой упал в пустоту, как камушек в омут. — Алло! Оля, это вы?

— Нет, это не Оля, — шарахнуло по барабанным перепонкам. — Это не Оля.

Ты слышишь, стерва?! Не захотела меня впустить, не захотела выпить со мной бокал вина, и теперь все пойдет так, как и должно было идти…

Меня одновременно бросило и в жар, и в холод, колени ослабели, пот потек по вискам двумя липкими ручейками.

Это был тот же самый голос, что недавно просил под дверью: "Открой мне!

Впусти меня!"

— Сережа! — пробормотала я, сильно опасаясь, что сейчас опять рухну в обморок. — Сережа, за что ты так со мной? Все, что сказал Витька, — это ведь не правда! Ну, Сережа…

— Молчи! — снова резко бросили на том конце провода. — Сейчас уже ничего не изменишь. Ты не захотела выпить вино, и его вольют в глотку твоей Ольге. Она получит то, чего так боялась. Гертруда выпьет отравленный кубок, предназначавшийся не ей… Ты этого хотела, да? От ужаса мой язык онемел и прилип к небу. Невидимый же собеседник продолжал: