Обрученные грозой - Екатерина Юрьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее Катрин описала некоторые события светской жизни Вильны, упомянула о грандиозном бале, намечаемом на днях на даче графа Беннигсена, где она намеревалась непременно побывать.
«С Вашим отъездом родственницы Ваши несколько приуныли, поскольку без любезной всем баронессы, которую все всегда рады видеть, их мало кто приглашает на свои званые вечера. Ваши дамы обычно появляются в сопровождении monsieur Ламбурга, который всяческими ухищрениями добывает билеты на общественные увеселения, увы, не самого высокого уровня. Впрочем, Ваша кузина похвалялась, что они идут на бал к Беннигсенам — как я поняла, благодаря полковнику Швайгену, по доброте душевной постаравшемуся помочь своим знакомым…»
Докки, необычайно взволнованная, уронила листок на колени и откинулась в кресле.
«Он не только заметил мое отсутствие — он мрачен и задет моим отъездом, — с радостью и даже неким ликованием подумала она, преисполненная благодарности к приятельнице, которая сочла необходимым упомянуть о Палевском. — Итак, он еще не женат и, судя по словам Катрин, надежды и планы Сербиных пока далеки от осуществления…»
Она встала и в смятении заходила по комнате, вдруг отчаянно пожалев, что поддалась мгновенному порыву и уехала из Вильны в самый разгар развития своих взаимоотношений с Палевским. Вероятно, она сделала непоправимую ошибку, разорвав все нити, их связывающие, и тем уничтожила все шансы на…
«На что? — потерянно размышляла она. — На „любовь до начала боевых действий“? Или на что-то более важное и серьезное?»
Перед ее глазами возникли необычайно яркие картины: вот он смотрит на нее своими чудесными глазами на виленской площади, танцует с ней вальс, почти не замечает на ужине у Санеевых, но на виду у всех подъезжает на Бекешиной горе и провоцирует на ссору; улыбается уголками рта при встрече в городе; на бале отсылает Рогозина, чтобы самому стать ее партнером, флиртует с ней в саду и во всеуслышание заявляет, что добивается ее внимания; ревнует, говорит колкости и целует в той роще…
«Madame la baronne», — она будто наяву услышала его низкий ласкающий голос и встрепенулась, задрожала, охваченная волной непреодолимого желания увидеть его, прикоснуться к нему, ощутить на себе его взгляд и улыбку…
«Это наваждение, которое пройдет со временем или… нет», — думала она, отправляя Катрин и Ольге коротенькие письма, в которых постаралась с иронией описать свою жизнь в поместье, а также отъезд из Вильны.
«Беззаботное времяпрепровождение и приятное общество, в том числе и Ваше, — сообщила она Катрин, — грозило затянуть мое пребывание в Литве на неопределенно долгий срок, потому мне пришлось поступить с собой самым безжалостным и решительным образом — быстро собраться и покинуть Вильну, дабы наконец попасть в поместье, где меня ожидали весьма важные, не терпящие отсрочки дела. Зато теперь я веду вполне здоровый образ жизни: ложусь рано, встаю еще раньше, в полную грудь дышу деревенским воздухом, вкушаю свежую деревенскую пищу, хлопочу по хозяйству и развлекаюсь общением с гостеприимными и премилыми соседями, кои меня здесь окружают.
Что касается генерала Палевского, то не думаю, что туча в его глазах была связана с моим отъездом — скорее, гроза проявилась в его взгляде при мысли об очередных маневрах или параде, хотя, конечно же, мне было бы лестней думать о себе как о причине его немногословности и сдержанности, столь ему несвойственных. Впрочем, чтобы в полной мере поддержать представление графа о женской „взбалмошности и упрямстве“, можете передать ему от меня приветы и всяческие пожелания…»
Хотя Докки и продолжали мучить всевозможные сомнения по поводу отношения к ней Палевского и оправданности собственного отъезда из Вильны, после письма Катрин ей стало гораздо легче на душе, и будущее, хоть и полное неопределенности, уже не казалось столь мрачным и безысходным.
Шли дни, и как-то поутру Докки с Афанасьичем отправились верхами на дальние луга, засеянные, по бумагам, клевером, которого там не оказалось.
— Я писала Легасову, чтобы он отвел место под клевер, — сказала Докки Афанасьичу.
— Бумага все стерпит, барыня, — ответил ей слуга, — а окромя, как на бумаге, клевера-то и нету…
Они поехали домой и были уже близко от усадьбы, когда Афанасьич вдруг привстал на стременах, прикладывая ладонь козырьком ко лбу и всматриваясь в даль.
— Кто-то там мчится, лошадь не жалея?
У Докки куда-то ухнуло сердце, когда она увидела на дороге, ведущей к их дому, верхового, скачущего во весь опор. Издали нельзя было разглядеть толком ни лошадь, ни всадника, да и выглянувшее из-за тучек солнце слепило глаза, потому она толкнула ногой Дольку и понеслась по тропинке, стремясь поскорее разглядеть, кто там так спешит к ее дому.
С первого же дня жизни в Залужном Докки, едва завидев на дороге всадника или экипаж, вздрагивала, хотя ужасно глупо было с ее стороны втайне ждать того, кто никогда сюда не приедет. Всякий раз она твердила себе, что Палевский и не заметит ее отсутствия, а если заметит, то лишь пожмет плечами и тут же забудет о ней. Она напоминала себе, что он занят службой, не знает, где она, да и не желает этого знать, и даже если он и поинтересуется, то ему все равно не скажут, и он никогда не сможет ее здесь найти. Так она уговаривала себя и была уверена, что эти рассуждения верны, но ничего не могла с собой поделать и волновалась, как только кто-то проезжал по дороге. И теперь, зная, что он спрашивал о ней и мог получить ее адрес, Докки отчаянно погоняла кобылу, летя за своим сердцем к усадьбе, где, может быть, в эту минуту о ней спрашивает тот, кого она вопреки всем здравым рассуждениям ждала и молила увидеть…
Афанасьич, вскричав, чтобы барыня не гнала, поскакал за ней, и вскоре они влетели во двор дома, где собралась толпа дворовых, а в центре ее на взмыленной лошади, что-то выкрикивая, крутил верховой.
Велико было разочарование Докки, когда она увидела вместо статного офицера взъерошенного подростка в съехавшей на затылок шапке, восседавшего на мосластой лошадке. Придержав Дольку, Докки перевела дыхание, Афанасьич же грозно обратился к парнишке:
— Чего носишься как окаянный, случилось что, иль попусту народ баламутишь?
Тот порывисто оглянулся и выпалил:
— Война!
Толпа задвигалась, зашумела, бабы заголосили.
— Погодь! — Афанасьич покосился на Докки, которая с встревоженным видом вслушивалась в их разговор. — Говори толком, откуда слухи такие, кто прислал.
— Барин мой, Захар Матвеич, — пояснил мальчишка, сдернув с себя шапку. — Он известия получил и меня отправил по соседям. Сказывал: давай, Федька, скачи, оповести всех, что война, мол.
