Путь длиной в сто шагов - Ричард Мораис

Жак и прочие все еще гудели, но уже не так громко. А дальше началось бесконечное вычитание, уменьшение порций и сворачивание. Официанты уносили тарелки, запятнанные соусом, и хрусталь со следами вина, смахивали корочки и крошки со столов. Наступило время подавать бодрящий кофе и птифуры; дижестивы в граненом хрустале и добрые гаванские сигары, предусмотрительно положенные в кармашки на табуреточках для ног.

– Жан Пьер! – окликнул я, снимая заляпанный халат. – Принесите мне чистый!

Первой меня увидела пара из Австралии, сидевшая в углу обеденного зала, который мы называли «Сибирью», но они не были уверены, я ли это. Я шел дальше, и по залу пронесся шепот, и Жак, оторвав взгляд от своих записей, встал мне навстречу.

Граф де Нанси сидел за своим обычным столиком в правом дальнем углу ресторана с двумя гостями, старшими компаньонами из банка «Лазар фрэр». Он поднял руку, покрытую старческими пятнами, этот пожилой аристократ, которому стоило огромных усилий встать, приветствуя меня. Не успел я опомниться, как мэр Парижа со своими гостями тоже встали. И модельер Кристиан Лакруа, и великий голливудский актер Джонни Д. с дочкой, застенчиво прятавшейся за своим столиком, отделенным от других стенкой. Оживление в обеденном зале привлекло из кухни Сержа и других, и они встали у задней стены зала, присоединяясь к аплодисментам. И эти аплодисменты, которыми они чествовали меня, поздравляя с моим вступлением в высшие эшелоны французской высокой кухни, – были оглушительны.

Вот это было нечто, доложу я вам. Вот это было нечто.

Это был мой звездный час. Все эти знаменитые и выдающиеся люди аплодировали мне стоя, все мои товарищи по кухне выказывали мне такое уважение. Помню, как я подумал: «Хм, а мне это нравится. Еще, пожалуй, привыкну к такому».

Так я и стоял посередине своего ресторана, принимая поздравления, кивая в ответ в знак благодарности всем присутствующим в зале. И вот что я вам скажу: глядя на всех этих славных людей, раскрасневшихся, накормленных мной до отвала, я вдруг почувствовал, что рядом со мной возвышается фигура моего отца, сияющего от гордости.

«Гассан, – зазвучал его голос в моем воображении, – Гассан, ты им показал. Отлично».

Максин спустилась из офиса наверху, чтобы пожелать мне доброй ночи.

– Это невероятно, шеф! – говорила она, раскрасневшись от возбуждения. – Мы приняли за вечер семьсот заказов на столики, мы завалены имейлами, телефон все еще трезвонит – теперь звонят из обеих Америк; новость разошлась в Интернете. У нас уже заказаны все столики до апреля будущего года. Такими темпами у нас к концу месяца все будет расписано на два года вперед. И вот – вам срочные сообщения из «Люфтганзы», «Тайсон фудс» и «Юнилевера». Они, наверное, звонят, чтобы сделать какие-нибудь выгодные предложения, а?.. Что с вами? Почему вы так печальны?

Потеряешь звезду «Мишлен» – и посещаемость упадет на 30 %. Получишь звезду «Мишлен» – и посещаемость подскочит на 40 %. Это только что доказала Лионская страховая компания, предлагающая страховку от «падения доходов» рестораторам, которым угрожает потеря звезды. Они провели специальное актуарное исследование.

– Ах, Максин. Я печален, потому что думаю о Поле Вердене. Мой друг – он не мог спасти себя, но спас меня.

Молодая женщина обвила руками мою шею и прошептала:

– Приходите потом выпить кофе. Я вас подожду, не буду ложиться.

– Спасибо за предложение. Очень соблазнительно, но не сегодня.

Я пожелал доброй ночи двум официантам и Сержу. Он в тот вечер уходил последним, и на прощание мы расцеловались и поздравили друг друга еще раз, а он еще несколько раз похлопал меня по спине. Наконец я закрыл дверь и остался один.

Вот и все.

Мой звездный час был позади, этот день был окончен, навсегда ушел в прошлое.

С отчетливо прозвучавшим щелчком запертого засова на задней двери я начал спускаться с головокружительных высот сегодняшнего великого вечера. На меня напала тоска, знакомое подавленное настроение, которое может по-настоящему понять только тенор, с триумфом сходящий со сцены «Ла Скала». Но такое уж это дело – кухня.

«Tant pis, – так всегда говорил Серж. – Тем хуже».

Надо уметь принимать тот факт, что рука об руку с хорошим идет и плохое.

Я убедился в том, что окна закрыты на задвижки и кладовка заперта на висячий замок. Наверху, в башенке, я проверил, все ли компьютеры выключены, все ли лампы погашены, и, направившись снова вниз, забрал со столика телефон и ключи. Выключил свет в обеденном зале. Бросил последний взгляд на ресторан, на едва светящиеся сферы, висящие в темноте, на белеющие в темноте мадагаскарские скатерти. Включил сигнализацию. А потом я прикрыл дверь.

Плющ, обвивавший вывеску ресторана с лающим бульдогом, был мокрым от вечерней росы, но эта роса не замерзла, и тогда, в первый раз в этом году, я ощутил в ночи благоухание приближающейся весны. Это был всего лишь намек, но я его почувствовал. Как обычно, я бросил взгляд вверх по склону холма, вдоль улицы Валетт. Это был мой самый любимый вид во всем Париже – купол Пантеона, освещенный желтым светом ночной иллюминации, выглядевший в ночи как яйцо всмятку. Я запер входную дверь.

Было уже за полночь, но ночной Париж опьяняет. Здесь вечно кипит жизнь. Вот влюбленная пара средних лет, рука в руке, спускается по улице Валетт. Им навстречу, вверх по холму, на красном «кавасаки» с ревом несется студент-медик из Сорбонны. Я думаю, они тоже почувствовали ее – приближающуюся весну.

Довольный, я пошел домой пешком, через темные переулки Латинского квартала, направляясь к своей квартире позади мечети Мусульманского института. Это было недалеко: пройти мимо дворца Контрэскарп, мимо вереницы североафриканских ресторанов на узкой улице Муфтар, где окна освещались зловещим красным светом грилей, в которых еще вращались вертела с остатками жирного мяса.

Где-то посередине шедшей под уклон улицы Муфтар я вдруг остановился. Вначале я не был уверен, не показалось ли мне; я снова понюхал влажный ночной воздух. Не может быть. Но в воздухе и правда витал аромат моего детства, который ни с чем невозможно было спутать, он радостно летел мне навстречу из мощенного плитняком переулка, аромат махли-ка-салан, рыбного карри моей родины, которой я не видел так давно.

Не в силах сопротивляться, я потянулся за этим неотступно преследовавшим меня запахом карри в темный переулок, в конце которого нашел только что открытый, но уже запертый на сегодня ресторанчик «Мадрас», втиснутый между двумя жутковатыми алжирскими кафе.

Над головой у меня гудел уличный фонарь. Я посмотрел в окно ресторана из-под руки, чтобы не мешал внешний свет. В обеденном зале стояла дюжина грубых деревянных столов, покрытых бумажными скатертями. На них были разложены приборы, приготовленные на завтра. На ярко-желтых стенах в простых рамках висели черно-белые фотографии сцен из индийской жизни – водоносы, ткачи за станками, набитые народом поезда на вокзале. Свет в обеденном зале уже был выключен, но яркие люминесцентные лампы на кухне еще горели, и сквозь длинный холл мне было видно, что там происходит.

На плите кипел котел с рыбной похлебкой – фирменное блюдо на завтра. Перед плитой на трехногом табурете, поставленном в узком проходе, сидел одинокий повар в футболке и фартуке, в изнеможении склонив голову над миской острой рыбы под карри.

Моя рука поднялась сама по себе, горячая и плоская, как чапати, прижатая к стеклу. Меня пронзила такая боль… Чувство утраты и тоски по маме, по Индии. По милому, шумному папе. По мадам Маллори, моей наставнице, по семье, которой у меня никогда не было, поскольку я принес ее на алтарь моего честолюбия. По моему покойному другу Полю Вердену. По моей любимой бабушке и ее вкуснейшему этроплюсу. По всем этим людям тосковал я в тот день, именно в тот день.

Потом, стоя вот так, в тоске, перед маленьким индийским ресторанчиком, я вдруг вспомнил, что сказала мне как-то мадам Маллори одним весенним утром, много лет назад. Это было в один из последних дней, когда я еще работал в ее ресторане.

Мы сидели в ее комнатах в мансарде «Плакучей ивы». На плечах у Маллори была наброшена шаль, она пила чай, устроившись в любимом кресле бержер, глядя на голубей, воркующих под окном в ветвях ивы. Я сидел напротив нее, погрузившись в «De Re Coquinaria» Апиция и делая заметки в своей записной книжке в кожаном переплете, которая остается со мной до сегодняшнего дня. Мадам Маллори поставила чашку на блюдце, нарочно звякнув погромче. Я поднял голову.

– Когда ты уедешь отсюда, – сказала она, – ты, скорее всего, забудешь большую часть того, чему я тебя научила. Тут ничего не поделаешь. Если же ты запомнишь хоть что-нибудь, я хочу, чтобы это был совет, который дал мне мой отец, когда я была еще девочкой. Тогда из нашей семейной гостиницы только что съехал знаменитый писатель – очень капризный клиент. «Гертруда, – сказал мне отец. – Никогда не забывай, что сноб – это тот, кто начисто лишен вкуса». Я забыла этот превосходный совет, но, надеюсь, ты не будешь настолько глуп.