Интернет и идеологические движения в России. Коллективная монография - Коллектив авторов

Это означает, что у российского общества нет идеи или образа будущего. Более того, действуют внутренние механизмы, подавляющие подобные стремления и движения. Впрочем, эти внутренние механизмы не были бы столь разрушительными, если бы власть не занималась целенаправленной стерилизацией публичного поля, если бы его не «выпалывали» от неудобного истеблишмента политических деятелей и средств информации. В этом случае появилась бы, по крайней мере, возможность публичной артикуляции проблем и массовых интересов, завязались бы общественные дискуссии о способах их представления, то есть появились бы механизмы политического целеполагания, включая и предлагаемые решения подобных задач разными партиями и общественными движениями, организациями гражданского общества. Стерилизация публичного поля ведет к стагнации в общественной жизни и массовому равнодушию к политике.

Причины массового консерватизма заключаются не в традиционализме в чистом виде, а в отсутствии будущего, заставляющего большую часть населения упорно держаться за настоящее, оценивая его исключительно с точки зрения вчерашнего прошлого (то есть отталкиваясь в своих ориентациях и жизненных стратегиях от «худшего»)[477]. Консерватизм, или ригидность (что правильнее в плане дефиниций), массового сознания – это следствие опыта выживания в условиях искусственного отсутствия выбора и альтернативных образцов поведения. Искусственного в том смысле, что безальтернативность есть результат целенаправленной социальной политики авторитарного государства, не контролируемого населением и, следовательно, не испытывающего никакой ответственности за свои действия. Фактически речь идет о приспособлении населения к политическому, законодательному и экономическому произволу власти.

Поэтому в массовом сознании действует максима «понижающей адаптации»: ориентироваться не на что-то лучшее, а стараться не потерять то, что уже есть. Сохранение советских ценностных представлений, включая и тактики приспособления к произволу коррумпированной бюрократии, обусловлено всем институциональным контекстом существования, но в первую очередь – инерционным характером работы репродуктивных и образовательных институтов, рутинным воспроизводством культурных и символических ресурсов коллективной идентичности. А значит – и типом социализации новых поколений. Симптоматика «исчезновения будущего» указывает на отсутствие идеализма (понятий более высокого уровня, нежели собственно потребительское существование) – крайне необходимого фермента в жизнедеятельности современного, то есть непрерывно развивающегося общества. Без него не происходит осмысления новых явлений и процессов в посткоммунистическом обществе; напротив, все новое воспринимается и осознается через сетку старых или квазитрадиционных категорий и понятий (геополитики, племенной или великодержавной этики, изоляционизма, антизападничества и т. п.). Возникающие, в том числе, действительно новые явления и социальные механизмы организации общества, прежде всего – формирование потребительского общества при архаической системе государственного патернализма, не могут быть осмыслены и даже фиксированы в массовом сознании. Для этого даже у «культурной» или «интеллектуальной элиты» нет ни языка, ни средств социальной маркировки. В этих условиях обеднение угнетенной символической сферы (аморализм, игра на циническом понижении представлений о человеке и незаинтересованности в других) оказывается основным ресурсом и тактикой власти[478].

Национализм может быть эмансипационным, то есть ориентированным на модель национального (то есть подчиненного в первую очередь требованиям гражданского общества) государства и идеологию модернизации, когда интересы коллективной консолидации предполагают освобождение от империи или какой-то другой внешней силы, как это было в Восточной Европе в момент краха социализма; либо, напротив, национализм может быть ресентиментным, защитным и компенсаторным (то есть подчиненным интересам правящего режима в сохранении сложившегося порядка, как в России).

Связь патернализма с ресентиментным и охранительным национализмом не просто формальная (в смысле резкого упрощения конструкций реальности путем устранения, вытеснения представлений о структурно-функциональной дифференцированности общества), но и семантическая, содержательная: патернализм апеллирует к тому же органическому стилю мышления, что и охранительный этнический национализм – к восприятию отношений людей с властью как квазисемейных, родственных, то есть как иерархии соподчинений отца и детей, авторитета и безусловного статуса главы дома или рода – и зависимых, низших членов семьи. Здесь и всплывает органическая метафорика: мотивы общности этнического происхождения, любви/ненависти, рождения/смерти, здоровья / патологии и болезни, зрелости/незрелости, молодости/древности, своих/чужих, полноправных носителей культуры / неполноценных и т. п. Патернализм постулирует неравноправие (несимметричность) отношений господства, зависимости подданных от власти, воспроизводя потребность «заботы» власти о гражданах, без которой они якобы не могут существовать, в которой нуждаются. Все эти черты присущи российскому обществу (табл. 21).

Таблица 21

Как вы считаете, сможет или не сможет большинство людей в России прожить безпостоянной заботы, опеки со стороны государства? [479]

В 1990 г. – N=1000; в 1997–2014 гг. – N=1600, в % от числа опрошенных.

Но вместе с «заботой» вводится априорная антропологическая посылка о ценностной неполноте и недееспособности частного человека и, напротив, о превосходстве и суверенитете власти (держателей власти, то есть круга или группы лиц, апроприирующих и приватизирующих все ресурсы государства – от средств насилия и принуждения до прав собственности и распоряжения общим «богатством»). Государственный патернализм предполагает насилие и дополняет его функцию – ценностную дисквалификацию объекта насилия, проекцию на него представлений, отказывающих частному человеку, индивидуальности в ценности и значениях самодостаточности и автономности. Тем самым государственный патернализм (в разных его вариантах – от социализма до авторитаризма) апроприирует права на определение условий ограничения свободы и прав отдельного человека, устанавливая приоритетность потребностей и интересов целого над ценностями автономной субъективности (речь не только о налогах, но и о праве объявления войны или чрезвычайного положения, введения новых законов, ограничивающих пространство свободы граждан, мобильность, доступность той или иной информации, образования и т. д.). Патернализм в социальном отношении равнозначен снятию ответственности граждан и переносе ее (мотивации действия) на власть, включая и право на «определение реальности», речевые конструкции действительности, на которых строятся пропаганда и манипуляция общественным мнением. «Сдача» субъективной ответственности обывателя государству одновременно задает и квазиперсоналистического другого – как союзника и партнера (Беларусь, Китай и т. п.), так и врага или чужого (США, Украина, Польша, Балтийские страны); эти последние в массовом сознании предстают как антиподы России, то есть как субъекты действия со своими желаниями, стремлениями, фобиями и т. п.

Другими словами, патерналистское сознание не может не моделировать мир, реальность по образцу ослабленных или стертых традиционных и повседневных ролевых отношений в общине соседей, родственников, землячеств и других неформализованных, несовременных образований. Речь идет не только об отношениях людей с властью в узком смысле слова, но и о конструкции реальности, включающей все коллективные конструкции единства, общности, общего целого: они все подчинены основной идее государственной власти (в пределе – отождествляемой с главой государства[480]), заботящейся о народе, но заботящейся монопольно, ни с кем не разделяя своего обладания средствами принуждения, то есть собственно инструментов власти. Причем власти, оставляющей за собой право определять, что есть коллективное, целое, что есть право (легитимность и легальность), что есть национальное (опять-таки – «правильно национальное») и где границы этого «целого». Поэтому фокус идентичности все время переходит с одного целого на другое, с власти – на ее негативную проекцию: врагов, других, чужих, на необходимость защиты от других или сопротивления им. Иначе говоря, консервативный национализм и авторитарный патернализм – это гомоморфные и гомологичные структуры сознания. Идеологические значения, подразумеваемые в латентных значениях того и другого, стерилизуют любые универсалистские представления и регулятивные системы, такие как мораль, формальное право, в особенности – международное или основанное на принципах защиты прав человека, его собственности, свободы, дееспособности и т. д. Напротив, постулируется и требуется максимальная лояльность к власти, к государству, претендующему на монопольное представительство значений всего целого, всего социума.