Нежелательные элементы - Кристиан Барнард

Он был тогда совсем маленьким и спал в комнате, выходившей на веранду. Должно быть, это случилось в дни школьных каникул, потому что первое, что он услышал, проснувшись от сдавившего горло страха, было ровное похрапывание спящего Бота.

Теперь он не мог вспомнить, чем был вызван этот сон: каким-нибудь событием, случайно подслушанными словами или восклицанием проповедника, который грозил нечестивым адскими муками (а может быть, просто объелся за ужином жирной бараниной), но ясно помнил, как проснулся, похолодев от ужаса, судорожно стараясь натянуть одеяло на голову. А потом расслабленное облегчение, когда он понял, что это ему только приснилось. («Это просто приснилось, — шепнул ему из далекого прошлого успокаивающий женский голос, из качающейся колыбели, и колыбель баюкала и успокаивала, — просто приснилось…») Он лежал в темноте, прислушивался к дыханию брата и старался разобраться в обрывочных видениях.

Он был в длинном, бесконечном коридоре. Полумрак, грязно-серые стены, на полу — линолеум с узором. Он шел, минуя двери в стене — то слева, то справа. Он не пытался открывать их, потому что знал — они не открываются, а если и откроются, то за ними ничего нет.

И вдруг ощущение, что рядом в темноте кто-то есть. Не то чтобы преследователь, нагоняющий, приближающийся, а просто чье-то присутствие, кто-то чужой рядом.

Он медленно повернулся, чтобы захватить этого другого врасплох, но опоздал, и чужой ускользнул куда-то за пределы зрения. Вот так, когда глаза устают, ты словно видишь точку или много точек, но стоит всмотреться в них, как они ускользают в сторону. Словно бы обман зрения, но с одной разницей: он знал, что увидел бы, если бы чужой вдруг остановился, позволил бы посмотреть на себя. Он увидел бы неясную серость. И только. Колыхание серости, которое почему-то ассоциировалось в его сознании с сероватым застывшим жиром.

Чужой пришел, чтобы забрать его с собой.

Он проснулся с этой мыслью и долго не решался закрыть глаза, боясь вновь очутиться в длинном темном коридоре. Но больше этот сон ему не снился — даже теперь, когда смерть превратилась в привычного врага, в естественное событие, которое иногда удается предотвратить или отсрочить, зная, что в конце концов поражение неизбежно.

Теперь чужой вновь был рядом.

Он оставался невидимым, но он был здесь и безмолвно ждал. Будь ты склонен к фантазиям, ты бы представил его себе — черная одежда, черные волосы, разделенные прямым пробором, гладко прилизанные. Глаза невозмутимые, как у игрока, и вечная ухмылка, открывающая гнилые зубы. А ведь на самом деле это усталый маленький человечек в плохоньком костюме, что-то вроде скромного клерка или судебного исполнителя, который явился забрать неоплаченную вещь и мягко настаивает — ведь это его обязанность — и в то же время извиняется за причиненную вам неприятность.

Отец с трудом кашлянул, и Деон сразу же взглянул на длинное костлявое тело, аккуратно укрытое простыней и одеялом, ровно расправленным по углам. Внутренний распорядок больницы не знает исключений, и несколько минут назад сестры оправили постель больного. Даже неизбежный беспорядок, который приносит надвигающаяся смерть, недопустим: все в любую минуту должно быть готово к инспекции, словно чужой — это какая-то гиперболизированная сестра-хозяйка, чье всевидящее око готово заметить любую мелочь — и складку на одеяле, и криво подвернутую простыню.

Деон встал, обошел кровать и проверил капельницу. Все было в порядке. Он почти хотел, чтобы обнаружились неполадки, лишь бы заняться чем-то, отвлечься от непрошеных мыслей.

Отец не шевелился. Пока сестры укладывали его поудобнее, он заметно утомился и теперь лежал, закрыв глаза. Возможно, он уснул.

Деон смотрел на бессильную кисть, на костлявую руку, к которой была прибинтована игла капельницы. Кожа между сине-черными кровоподтеками стала бледной, почти прозрачной. Прежде это была загрубелая рука труженика. А теперь от мозолей остались только едва заметные желтоватые пятна у основания пальцев.

С чуть слышным щелчком приоткрылась дверь, и Деон резко повернулся, готовый отослать непрошеного посетителя. Какой смысл продлевать упражнения для ног и дыхания человеку, который сдал последнюю линию обороны? Неужели нельзя оставить его в покое?

Тихо ступая, вошел Филипп Дэвидс. Он посмотрел на Деона, на неподвижную фигуру на кровати и показал глазами на дверь. Деон поднялся, и они вышли в коридор. Филипп держался робко, то ли из сочувствия, то ли из уважения — Деон так и не решил.

— Как он?

Деон пожал плечами.

— Безнадежен.

— Так…

— Последняя доза облучения практически уничтожила лейкоциты. По их мнению, у него развивается септицемия.

Они молча стояли друг против друга, неловко отводя взгляд. Африканец-уборщик двигался по коридору в их сторону, орудуя шваброй. На спине его форменной, цвета хаки, куртки виднелись буквы КМС — Кейптаунская муниципальная служба, и оба они повернулись и начали следить, как он переставляет ведра, словно это зрелище приносило им облегчение. Из бокового коридора торопливо вышла сестра, держа штатив с капиллярами. За ней шел невысокий рыжий врач. Увидев Деона и Филиппа, он слегка замедлил шаг, но затем решительно двинулся в их сторону, теребя лацкан своего белоснежного халата.

— Здравствуйте, Деон, — сказал он. — Как ваш старик? — Спит, — ответил Деон.

— А, — рыжий врач растерянно потоптался, затем отогнул манжету и взглянул на часы. — Мне очень жаль, конечно, но врачам нужна гемограмма. Я постараюсь не разбудить его.

Деон поморщился:

— Раз надо, так надо.

— Да… — Врач погладил свои рыжие усики. — Может быть, лейкоцитов окажется побольше, — с наигранной бодростью прибавил он. — Идемте, Стэффи.

Филипп все стоял, и Деон, которому хотелось пойти из палату вслед за врачом и сестрой, чтобы быть с отцом, если его разбудит этот легкий укол, это очередное, маленькое унижение (пустяк, секундная боль, но все это накапливается, каждая секунда боли соединяется со всеми прежними в нерушимый барьер, за которым, благопристойно изъятые из сознания и памяти, обитают живые мертвецы), — Деон ждал, когда он уйдет.

— Ну, мне… — кашлянув, начал Филипп.

И Деон понял вдруг, что присутствие Филиппа ему необходимо (потому что он не хотел больше идти в эту палату, не хотел преодолевать непроходимую стену), и резко перебил его:

— Нет! Не уходи!

Так резко, что Филипп посмотрел на него с удивлением.

Они вновь замолчали и уставились на уборщика, старательно водившего шваброй по полу.

Рыжий врач вышел из палаты, торжественно держа в вытянутой руке капилляр с кровью. Он поспешно улыбнулся Деону.

— Мы его не разбудили. — И протянул капилляр сестре. — Скажите, чтобы отправили в лабораторию.

— Давайте я отнесу, — вдруг предложил Филипп.

Все трое удивленно уставились на него.

— Я все равно иду в лабораторию, — объяснил он и, взяв капилляр, взглянул на ярлычок: «И. П. ван дер Риет, номер палаты…» — Так я отнесу?

Он повернулся и пошел по коридору, потом вдруг остановился.

— Передай ему от меня поклон, — сказал он Деону.

— Спасибо, непременно, — ответил Деон.

И тут же, даже не сказав ни слова врачу и сестре, вошел в палату к отцу. Выбора не было — надо одолеть эту стену, как она ни велика и какой бы вид ни открывался с ее головокружительной высоты.

Отец по-прежнему лежал с закрытыми глазами, но его дыхание стало чаще. На губах запеклась кровь.

Вначале лекарства и переливание крови принесли облегчение. Цвет лица улучшился, сознание прояснилось, дыхание стало почти ровным. Но периоды ремиссий неизбежно становились все короче, потом наступило обострение и уровень лейкоцитов упал до предела. А теперь у него началось заражение крови.

Деон стоял и смотрел на высохшее тело под белыми простынями.

Почему мне это просто физически неприятно? — спрашивал он себя. Почему мне хочется бежать, спрятаться, напиться до бесчувствия — что угодно, лишь бы стереть из памяти мысль, что он умирает?

Да, он мой отец, и родственные узы нельзя сбросить со счетов. Но мы никогда не были особенно близки, особенно связаны. Ему всегда была присуща сдержанность, отгораживавшая его от людей. Наверное, она есть и у меня. А в результате — между нами все время существовал такой же невидимый и такой же неодолимый барьер, как эта последняя стена, которая разделила нас потому, что он умирает, а я нет.

Тогда почему мне хочется бежать отсюда?

Может, потому, что он был всегда. И стоит ему исчезнуть, как больше не останется ничего незыблемого. Он исчезнет, и с ним исчезнут иллюзии.

Едва его не станет, я окажусь один на один в коридоре с серым чужим.