На ближних подступах - Николай Васильевич Второв

глаза в небо. Оно ясное было, где-то солнце подсвечивало. Ну, еще кусты видел, трепыхавшиеся коричневые листочки. Те листочки я даже пересчитал, чтоб от тяжких мыслей отвлечься. Плен мерещился, смерть лютая от фашистов. А выживешь — опять несладко: в плен ведь сдаваться не положено. Вот это слово железное — «сдаваться». Ну, как я мог сдаться, если ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. Приходи и бери меня, чуть тепленького.

Вот так лежал я. Кто-то рядом стонал. Сколько-то раз я в беспамятство впадал, опять в себя приходил, листочки и небо видел… К вечеру дело пошло, морозец был. Пальцы на ногах онемели, поморозил я их тогда. И нос тоже. Одним словом, ни я, ни другие раненые ночи бы не сдюжили, все бы кончились. И вот по сухой траве шаги зашуршали. Кому быть, кроме немцев? Прикрыл я глаза поплотнее — может, за мертвого сойду, не возьмут. Лучше замерзнуть в кустах — говорят, смерть эта легкая. Но тут, товарищи мои дорогие, чую: кто-то так нежно прикоснулся к моей щеке. И слышу девичий голос: «Этот тоже живой». Вижу, две девочки нагнулись, смотрят мне прямо в глаза. Одна в беретике, худенькая, другая в платке шерстяном, личико покруглей. Заметили, видно, по глазам, что я в себе, обе враз говорят: «Потерпи, дяденька, миленький, мы скоро…» И убежали. Я даже ни о чем спросить их не успел. А чуть позже подумал, что все мне это померещилось. Но нет. Вернулись те девочки и ватагу школьников с собой привели, ребят помоложе их. Взвалили они меня на плащ-палатку и, как муравьи, понесли в деревню. За вечер и остальных раненых переправили. Шесть человек. Один лейтенант был, Чепурнов Сергей.

Поместили нас в пустом доме, где прежде агроном жил. На полу побольше соломы настелили, одеял принесли. Мы лежим. Ребята-школьники по домам разошлись, остались с нами те девушки. Одну Варей звали, худенькую, другую — Леной.

Красноармеец Андрей умолк, передохнул от быстрого рассказа, свернул новую цигарку. Прикурив от головешки из костра, продолжал тихо, раздумчиво:

— Да, братки. Откуда только силы брались у тех девочек? Дежурили они возле нас и днем и ночью, то сразу обе, то по очереди. Измотались с нами, бедняжки, до самой последней возможности.

Обстановка такая сложилась. В Хатанках немцев не было, сюда они наскоком налетали — скот, продукты грабить. А в других деревнях вражеские части стояли. В Старой Тяге, от Хатанок шесть километров, фашистский штаб находился. Немцы к нам тоже заходили, оружие искали, документы. Но ничего у нас этого не было: Варя и Лена спрятали. Как же мы жили?

Собрала Варя в Хатанках собрание колхозников, обсудили наше положение. Постановили готовить нам пищу по дворам: сегодня один дом, завтра другой. На молокозаводе девушки добыли белые халаты, марлю на бинты, бутыль спирту для дезинфекции. Вонючий, ядовитый был спирт. От него у Вари и Лены кожа на руках облезла начисто. Но от заразы то снадобье помогало. И лечили нас, не только кормили и ухаживали. Лена вроде медсестрой работала, а Варя стала хирургом. Вот опять удивительно, откуда у ней силы брались! Я мужик, а и то муторно становилось, когда эта девочка в ранах копалась. Пальцы у ней тонкие, детские. «Инструменты» — щипцы сахарные, ножницы и один пинцет. Вот промоет их Варя спиртом и орудует. Одному раненому, Евфросинову Василию, даже треснутую кость пилила. Осколок острый его мучил, вот Варя и отпилила его обыкновенным подпилком. Помогло, подживать стала рана.

Гитлеровцы грабили колхозников, людям самим стало есть нечего. И начали Варя с Леной на лыжах ездить по деревням, собирать для нас продукты, кто что даст. У баб марлю, простыни выпрашивали, у мужиков — махорку. Сиделка Болычевской больницы Мишина добыла кое-какие лекарства. Так и перебивались. Отец Вари помогал чем мог. Костыли для нас сделал, койки раздобыл. Сестренка ее меньшая бинты стирала. Вскоре фашисты расстреляли Вариного отца: депутатом сельсовета он был. Тяжкое горе, но и это не раздавило девушку. Похудела она только еще, глаза совсем ввалились. А держалась.

Однажды вечером, недели через полторы, услышали мы стук в раму и женский голос с улицы:

«Эй, кто тут начальник госпиталя?»

Варя, как была в белом халате, выскочила на крыльцо. И мы услышали ее голос:

«Я начальник. Что надо?»

«Раненых принимай!»

Пять человек было раненых. Привезла их на подводе какая-то старуха. Ну, где их поместить? Забегала, заметалась Варя. Однако добрый человек нашелся. Взял раненых в свой дом Иван Бардин. И открылся на другом конце Хатанок второй госпиталь. Однако трое из привезенных умерли. Варя рассказывала, у одного бойца ноги до колен были уже черными. Другой, Лапшинов, от столбняка или от заражения скончался: клок шинели у него вместе с осколком в плечо был вбит. Ну, а у третьего — в живот была рана. Похоронили их колхозники. Варя извещения заготовила, к их документам приложила, чтоб отослать родным, как фашистов прогонят. Все честь по чести.

И еще вот что, братки, упустил сказать. Откуда-то из окружения пробирались наши солдаты к линии фронта. Ну, где там — линия эта уже далеко была. Так Варя пристроила двух бойцов в санитары. При месте, при деле, вроде бы и до этого ребята в больнице работали. Обошлось, не тронули их немцы. Вот ведь что. Прокорми-ка ораву!

Между прочим, такой случай был. Лежали мы в избе одни, на попечении новых санитаров, а «хирург» наш Варя и «сестричка» Лена с обеда куда-то за продуктами уехали. Вечер наступил, в трубе вьюга выла, и беспокоились мы очень за наших девушек. Даже о ранах и муках своих позабыли. Я-то, между прочим, вставать уже начал и на костыле до двери прохаживался. Вот, значит, молчали мы, вздыхали и ждали. И вдруг спрашивает нас один из санитаров, Буравлев Василий:

«Вы не против, товарищи, если я уйду?»

«Куда же ты уйдешь?» — спрашиваю я.

«К линии фронта буду пробираться. — Помолчал, сидя у меня в ногах на койке, опустил свою красивую голову. И вздохнул тяжело: — Все же одним ртом меньше станет. Ведь измучились с нами девушки вконец. Э-эх…»

Не нашел я тогда слов, ничего ему не ответил. А Буравлев вдруг кинулся к двери — и на крыльцо. Слух у него острый был, раньше всех услышал шаги. Варя и Лена вернулись. Заиндевелые, в снегу, не румяные с мороза, а побледневшие. Буравлев внес тяжелые мешки с картошкой, захлопотал, помог снять полушубки. Когда они отошли с мороза и немного отдохнули,