Тотем и табу - Зигмунд Фрейд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В обрядах интичиума у центральноавстралийских племен выделяется черта, полностью совпадающая с предположением Робертсона-Смита. Каждый клан, прибегающий к магии для размножения своего тотема (который запрещается употреблять в пищу), обязан при обряде съесть частичку тотема, прежде чем передать последний другим (там же). Нагляднейшим примером священной трапезы, поедания запретного тотема, выступает, по Фрэзеру, ритуал бини в Западной Африке – их погребальные церемонии.
Мне кажется разумным принять предположение Робертсона-Смита относительно того, что таинство умерщвления и общей трапезы обычно запрещенного животного-тотема составляло значительную характерную черту тотемической религии[251].
V
Вообразим картину такой вот тотемической трапезы и дополним ее некоторыми возможными признаками, не получившими до сих пор достойного рассмотрения. Клан по торжественному поводу умерщвляет (забивает) свой тотем и съедает его сырым – кровь, мясо и кости; при этом члены клана наряжаются, чтобы придать себе внешнее сходство с тотемом, подражают его звукам и движениям, как будто хотят подчеркнуть свое тождество с ним. Вполне осознается, что совершается запретное каждому по отдельности действие, которое может быть оправдано только участием всех членов клана; никто из них не может отказаться от участия в умерщвлении и в трапезе. По завершении обряда убитое животное оплакивают. Скорбеть обязательно под страхом наказания, дабы, как замечает Робертсон-Смит при описании аналогичного случая, снять с себя ответственность за убийство.
Но вслед за скорбью наступает шумнейший радостный праздник, дается воля всем влечениям и разрешается удовлетворение всех страстей. Тут без всякого труда мы можем понять сущность праздника. Это разрешенная, более того, обязательная невоздержанность, торжественное нарушение запрета. Люди веселятся и предаются излишествам не потому, что следуют какому-то предписанию, а потому, что невоздержанность составляет суть праздника. Праздничное настроение вызывается свободой нарушать обычные запреты.
Но что же означает прелюдия к праздничному торжеству, а именно скорбь по убитому животному-тотему? Если радуются умерщвлению тотема, обычно запрещаемому, почему его еще и оплакивают?
Как мы видели, члены клана освящают себя поеданием тотема, укрепляют свое тождество с ним и друг с другом. Праздничное настроение и все, что его сопровождает, можно объяснить тем, что они восприняли священную жизнь, носителем которой является субстанция тотема.
Психоанализ раскрывает тот факт, что животное-тотем в действительности замещает отца, и этому соответствует противоречие, что обычно тотем запрещается убивать, но торжественное умерщвление его становится праздником, когда животное убивают и все же оплакивают. Двойственность чувств, которая и ныне характерна для отцовского комплекса у наших детей и которая часто сохраняется на всю жизнь у взрослых, как будто переносится на замену отца в виде тотемного животного.
Однако, если сопоставить психоаналитическое истолкование тотема с обрядом тотемической трапезы и с дарвиновской гипотезой о первичном состоянии человеческого общества, налицо возможность более глубокого понимания, этакий проблеск гипотезы, которая может показаться фантастической, но которая имеет то преимущество, что обнажает неожиданное единство между разрозненными до того явлениями.
В дарвиновской первичной орде нет и следа зачатков тотемизма. Там имеется лишь жестокий и ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей. Это первоначальное состояние общества никогда и нигде не становилось предметом наблюдения. Нынешняя самая примитивная общественная организация, по сей день сохраняющая силу у ряда племен, – это мужские союзы, состоящие из равноправных членов и подлежащие ограничениям тотемической системы, в том числе материнскому наследованию. Могла ли она произойти от более ранней? Если да, то каким образом?
Если отталкиваться от ритуала тотемической трапезы, ответ будет напрашиваться: в один прекрасный день[252] изгнанные братья объединяются, убивают и съедают отца, кладя тем самым конец отцовской орде. Они осмелились сообща совершить то, что было бы невозможно для каждого по отдельности. (Быть может, некие культурные достижения, скажем, овладение новым оружием, дали им чувство превосходства.) Для дикарей-каннибалов вполне естественно, к слову, съедать убитых. Жестокий праотец был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. В акте поедания они отождествляют себя с ним, и каждый забирает и усваивает часть его силы. Тотемическая трапеза является, пожалуй, первым празднеством человечества; это повторение и напоминание о достопамятном преступлении, от которого многое берет свое начало, будь то общественное устройство, нравственные ограничения или религия[253].
Дабы признать верными эти выводы (пренебрегая возможными допущениями), достаточно согласиться с тем, что объединившиеся братья-бунтари находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, какие возможно обнаружить у каждого из наших детей и у наших невротиков, подверженных влиянию амбивалентного отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который стоял непреодолимым препятствием на пути удовлетворения стремлений к власти и сексуальных влечений, но в то же время они любили его и восхищались им. Устранив отца, утолив свою ненависть и осуществив желание отождествиться с ним, они должны были ощутить былую привязанность[254]. Отсюда возникает раскаяние, приходит осознание вины, совпадающее с раскаянием всего сообщества. Мертвый становится сильнее, чем был при жизни; так часто происходит и в современном мире. Прежде он многому мешал своим существованием, но теперь сыновья сами себе это многое запрещают, попав в психическое состояние хорошо известного нам из психоанализа «отложенного послушания». Они отменили свой поступок, запретив убийство тотема, который как бы замещает мертвого отца, и отказались от плодов деяния, отвергнув освободившихся женщин. Так из осознания вины создаются два основных табу тотемизма, которые должны поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями эдипова комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялся в двух главных преступлениях, составляющих предмет заботы первобытного общества[255].
Табу тотемизма, с которых начинается человеческая нравственность, психологически неравноценны. Одно из них, необходимость щадить животное-тотем, опирается всецело на чувственные мотивы (отец же устранен, в реальности ничего уже не исправить). Зато другое табу, запрет инцеста, зиждилось на крепком практическом основании. Половая потребность не объединяет, а разъединяет мужчин. Если братья заключили союз для того, чтобы одолеть отца, то по отношению к женщинам каждый оставался соперником другого. Каждый, как отец, хотел владеть женщинами для себя, а в борьбе всех против всех новая организация общества обречена на гибель. Самых сильных, кто мог бы с успехом взять на себя роль отца, ведь несколько. Значит, братьям, если они хотели жить вместе, не оставалось ничего другого, кроме как – быть может, после сильного кризиса – установить инцестуозный
