Землепроходцы - Арсений Семенов

По приказу Петриловского на площади расчистили место и поставили туда козлы. К козлам подвели Колмогорца, сорвали с него одежду. Начальник Камчатки спустился с крыльца, приблизился к своему пленнику.

— Нехорошо, нехорошо, Колмогорец, — недобро усмехаясь, проговорил он почти в самое ухо бунтовщику. — Сейчас тебя будут бить, пока ты не проглотишь Слово государево. Или, может, ты это по дурости ляпнул? Тогда откажись при всем честном народе.

— Не откажусь! — глядя с ненавистью в ледяные глаза Петриловского, ответил Колмогорец. — Ты не смеешь бить меня. Меня должен выслушать якутский воевода.

— Должен-то должен, — по-прежнему усмехаясь, согласился Петриловский. — Да только больно далеко отсюда до воеводы. — И, повысив голос, приказал: — Кинуть на козлы! Бить за бунт и за напраслину, пока сей червь дыхание не испустит!

Уже много раз опустилась на спину Колмогорца ременная плеть, когда неожиданное появление в крепости незнакомых людей резко изменило весь ход событий.

Широкоплечий человек со строгим, почти суровым лицом, медным от загара, и густой гривой русых волос, выбивавшихся из-под шапки, крупными шагами подошел к Петриловскому и решительно приказал снять Колмогорца с козел.

Петриловский опешил.

— Это приказ — мне?

— Тебе, если ты и впрямь приказчик Камчатки.

— Да кто ты таков, чтобы мне приказывать? — нерешительно запротестовал Петриловский, меж тем как невесть откуда появившиеся рослые монахи, не ожидая конца этого столь удивительного разговора, сняли Колмогорца с козел и унесли в ближайшую избу.

— А ты вглядись повнимательнее, может, признаешь, — отозвался незнакомец.

Петриловский мучительно соображал, где он видел эти висячие брови, этот требовательный взгляд карих глаз, густую бороду цвета спелой ржи.

— С-Соколов? — проговорил он наконец.

— Ну вот, видишь, узнал. Стало быть, знаешь и то, что я тоже казачий пятидесятник, как и ты сам.

— Прибыл сменять меня? — осевшим голосом спросил Петриловский.

— О смене говорить пока рано. У меня приказ якутского воеводы провести ревизию твоей службы — дошли вести о том, что ты занялся разбоем. Вот и проверим, так ли это! — Соколов старался говорить теперь громко, чтобы его слова были слышны всем на площади. — А второе дело у меня — вывезти с Камчатки государеву ясачную казну. Мы проложили по указу государя путь морем.

Узнав, что вновь прибывший человек действует по указу самого государя, казаки отшатнулись от Петриловского, и вокруг него образовалась пустота. Видя неминуемую свою гибель, начальник Камчатки решился на крайнюю меру:

— Казаки! Разве вы не видите, что это такой же бунтовщик, как и Вежливцев с Колмогорцем? — закричал он. — Схватите его немедля! Этот человек не кажет бумаг! Все его слова — ложь!

Однако дюжие монахи кинулись к Петриловскому, отняли у него пистоли, сорвали саблю. Были разоружены также несколько самых близких Петриловскому казаков.

Начальника Камчатки заперли в амбар. Соколов, Козыревский и Вежливцев направились в избу, куда унесли Колмогорца. Его уже отлили водой, перевязали раны на спине, приложив к ним листья подорожника. Узнав, как повернулись события в крепости, Колмогорец слабо улыбнулся Соколову и поблагодарил за выручку. При этом в сторону Козыревского он посмотрел с укоризной, но Иван тут же объяснил, что монахов задержал ночной снегопад, который завалил тропу, и им пришлось добираться до крепости гораздо дольше, чем они рассчитывали. Увидев у своей постели прибывшего вместе с Соколовым Варлаама Бураго, Колмогорец кивнул и ему:

— Прости, друг, брата твоего, Алексея, мы не уберегли.

Бураго только тяжело вздохнул.

Протиснувшись сквозь толпу казаков к постели Колмогорца, Семейка на мгновение поймал взгляд Козыревского: «Узнает?» Но глаза Козыревского лишь скользнули по его лицу. Потом, словно его вдруг подстегнули, Иван резко мотнул головой, уставился в изумлении на молодого казака:

— Семейка! — ахнул тихо, еще неуверенно и тут же сорвался с места: — Семейка! Ярыгин! — подбежал, крепко обнял за плечи, расцеловал: — Он! Отыскался! — Это уже всем присутствующим. — Гляньте, какой казачина вымахал! А был — во! — Козыревский показал себе по пояс. — От зени две пядени, от горшка два вершка! Ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся сочно, весело. — Камчатский корень! У нас тут все растет не по дням, а по часам. Чтоб меня черти сожрали вместе с потрохами, если я не люблю этого казачину!

«Казачина» смущался, даже вспотел оттого, что все взгляды скрестились на нем.

— Ну, вот и свиделись, — сказал Соколов. — А то у него только и разговоров было, что Козыревский да Козыревский…

Через неделю, собрав казаков на площади, Соколов обнародовал результаты ревизии.

— Братья казаки! — начал он, заранее представляя, сколь ошеломляющее действие произведет его речь на служилых, и сам все еще дивясь тому, что открыл он во время расследования. — Выслушав обиды ваши и учинив начальнику Камчатки Алексею Петриловскому допрос под пыткой и при свидетелях, выяснил я, что оный Петриловский, забыв страх божий и поступясь волей государевой, истинно занялся грабежом и разбоем ради лишь одной своей корысти. Ныне отписано мной на государеву казну грабленых пожитков Петриловского: соболей — сто сорок сороков!

По площади прошел стон.

— Лисиц красных — четыре тысячи!

— Четыре тысячи!.. — эхом откликнулась площадь, уже загораясь гневом и возмущением.

— Лисиц сиводушных — четыреста! — продолжал перечисление Соколов. — Каланов — пятьсот! Выдр — триста! Шуб собольих и лисьих — осьмнадцать…

— То не казак — то князь! — крикнул кто-то.

— Повесить его на крепостных воротах!

— За каждую слезу нашу — по батогу ему! На три смерти батогов хватит!

Страсти разгорались не на шутку. Кто-то уже порывался к амбару, где был заперт Петриловский, намереваясь взломать дверь.

— Братья казаки! — поднял руку Соколов. — Терпеть волка за начальника в Камчатке противу государевых интересов. Посему вы выбирайте себе сами другого начальника, а Петриловского я отвезу на суд к воеводе.

— Вежливцева! — закричали казаки. — Хотим Кузьму Вежливцева. Он нам обид чинить не станет!

В этот день начальником Камчатки стал Кузьма Вежливцев. Избрание нового начальника, из своих, усмирило казачьи страсти, и дрожащий от страха Петриловский остался под стражей в амбаре.

Глава последняя

Всю наступившую после этих событий зиму Семейка провел в обители.

Козыревский одобрил намерение Семейки отбыть в Москву, с тем чтобы поступить в Навигацкую школу, и охотно учил его письму, счету, умению снять чертеж с местности — всему, что знал сам. Они готовили для Соколова карту Камчатки, Курил и бассейна Ламского моря. С карты этой Семейка снял копию, чтобы предъявить при поступлении в Навигацкую школу.

Семейка заметил, что одно упоминание о Завине причиняет Козыревскому нестерпимую боль. Поэтому в разговорах с Иваном он старался поменьше ворошить прошлое. Выяснил он только, что из прежних его знакомых Харитон Березин был сожжен вместе с Анцыферовым камчадалами на Аваче, а Григорий Шибанов казнен за убийство приказчиков.

Козыревский намеревался снять монашеский сан и выехать с Камчатки.

— Надеюсь, скоро свидимся, — говорил он Семейке при прощании. — Попаду в Якутск, так и до Москвы найду случай добраться. Не могу тут жить, где все напоминает о ней…

«Она», как сразу понял Семейка, — это была Завина.

Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым туманом, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ласково:

— С богом, сынок… Не забывай о нас… в глуши пребывающих.

Метельная и снежная, с частыми ураганными ветрами, которые валили человека с ног, миновала камчатская зима.

План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей просьбой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Камчатке, то судно удастся уберечь от присутствия женщины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Соколову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибывающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.

— И кого же ты надумал оставить? — спросил Соколов.

— Уж и не знаю, Кузьма, — схитрил мореход. — Чать, каждому охота в Якутск вернуться. Прямо жалко того казака, которого придется оставить. Вот если б кто по доброй воле согласился…

— Постой-ка, постой, — перебил его Соколов. — Кажись, есть такой человек. Не далее как два дня назад у меня Мята просился на Камчатке его оставить.