Песнь серафимов - Энн Райс

— Дедушка! — позвала его Роза. — Лия не перенесет разлуки с мамой, ты сам знаешь. А еще ты знаешь, что она побоялась бы уехать в такой большой город, как Париж. Ведь она боится даже ехать в Норвич с мамой и Меиром. С братом Годуином должна отправиться я. Конечно же, ты признаешь, что это мудрое решение и единственный способ сохранить мир.

Она обернулась на Годуина, смотревшего на нее с такой любовью и добротой, что я с трудом выносила его взгляд.

Роза продолжала:

— Я поняла, что он мой отец, раньше, чем увидела его. Я знала, что брат Годуин из Парижа, с которым переписывается мама, это и есть тот человек, кто даровал мне жизнь. Лия ни о чем не догадывалась и сейчас хочет одного — остаться с мамой и Меиром. Лия верит в то, во что полагается верить, она полагается не на доказательства, а на собственные чувства.

Роза подошла ко мне, обвила меня руками и сказала мне тихонько:

— Я хочу поехать в Париж. — Она нахмурилась, словно подбирая подходящие слова, а затем произнесла простосердечно: — Мама, я хочу быть рядом с отцом. — Она не сводила с меня глаз. — Он не такой, как другие. Он похож на праведника.

Она имела в виду самых ревностных иудеев, полностью посвятивших свою жизнь Богу. Они придерживаются предписаний Торы и Талмуда так буквально, что в нашей среде снискали особое наименование хасидов.

Мой отец вздохнул, поднял лицо вверх, я видела, что его губы шевелятся, творя молитву. Он склонил голову. Встал и подошел к стене, повернувшись спиной ко всем нам, и принялся отбивать поклоны, продолжая молиться.

Я видела, что Годуина осчастливило решение Розы. Как и его брата Найджела.

Найджел заговорил негромким почтительным голосом. Он заверил, что лично позаботится о Розе: она получит наряды и украшения, какие пожелает, и будет учиться в лучшем монастыре Парижа. Он уже написал тамошним сестрам. Найджел подошел к Розе, поцеловал ее и сказал:

— Ты сделаешь своего отца самым счастливым человеком на свете.

Годуин сотворил молитву, а затем произнес:

— Господи, Ты вручил мне настоящее сокровище. Обещаю, я буду оберегать это дитя, ее мирская жизнь будет благословенной. Прошу Тебя, Господи, даруй ей благословение духовное!

Мне показалось, что от этих слов мой отец лишится рассудка. Вы понимаете, Найджел был знатным человеком, повелевающим обширными землями, и он привык, что ему повинуются не только слуги, но и все низшие по положению. Он не представлял, как глубоко его самонадеянность оскорбляет моего отца.

Годуин же прекрасно все понимал. Он снова, как уже делал прежде, опустился перед моим отцом на колени. Он сделал это с безоговорочной простотой, словно такой жест был для него привычным, и это было поразительное зрелище: монах в черной рясе и сандалиях стоит на коленях перед моим отцом, умоляет простить ему грехи и поверить, что Роза будет окружена любовью и заботой.

Отец не поддался. Он с глубоким вздохом взмахнул рукой, требуя тишины, потому что Роза тоже присоединилась к Годуину и даже гордый, благородный Найджел умолял признать справедливость подобного решения.

— Справедливость? — переспросил отец. — То, что еврейка, дочь еврейки, будет крещена и станет христианкой? Это, по-вашему, справедливость? Лучше бы я увидел ее мертвой, чем позволить свершить с ней такое!

Однако Роза с присущей ей непринужденностью прильнула к деду, не давая ему возможности оттолкнуть себя.

— Дедушка, — сказала она, — ты должен стать царем Соломоном. Ты должен понять, что нас с Лией можно поделить, потому что нас двое и у нас двое родителей, отец и мать.

— Это решение ты приняла сама, — ответил мой отец.

В его голосе звучал гнев. Никогда еще я не видела отца таким рассерженным, таким горестным. Даже когда много лет назад я призналась ему в своей беременности, он рассердился меньше, как сейчас.

— Ты для меня умерла, — бросил он Розе. — Можешь уезжать со своим безумным недальновидным отцом, с этим дьяволом, втершимся ко мне в доверие. Он слушал мои рассказы и наставления, а сам нацелился на твою мать. Если уедешь — умрешь для меня, и я буду носить по тебе траур. А сейчас уходи из моего дома. Уходи, отправляйся с этим графом, который явился сюда, чтобы отнять ребенка у матери и деда.

Он вышел из комнаты, легко отыскав путь, и захлопнул за собой дверь.

В тот миг мне казалось, что сердце мое разрывается, что покой, счастье и любовь исчезли из моей жизни навсегда.

Но затем произошло нечто, тронувшее меня сильнее, чем любые высказанные вслух слова.

Когда Годуин поднялся с колен и повернулся к Розе, она скользнула в его объятия. Ее неудержимо тянуло к нему, она осыпала его детскими простодушными поцелуями, она положила голову к нему на плечо, а он плакал, закрыв глаза.

В этот миг я увидела саму себя, полюбившую Годуина много лет назад. Только сейчас любовь была абсолютно чиста, потому что он сжимал в объятиях нашу дочь. Тогда я поняла, что не могу, да и не стану препятствовать его плану.

Я признаюсь только вам, брат Тоби: я ощутила огромное облегчение. Я мысленно попрощалась с Розой, мысленно призналась в любви Годуину и заняла свое место рядом с Меиром.

Вы же понимаете, как это было. Понимаете? Ошиблась ли я? Или поступила правильно?

Бог забрал у меня Лию, мою дочь, оставшуюся со мной, мою преданную, скромную, любящую Лию.

Он забрал ее, а мой отец, оставшийся в Оксфорде, отказывается разговаривать со мной и носит траур по живой Розе.

Неужели Господь вынес мне приговор?

Конечно, отец уже знает о смерти Лии. Конечно, он понимает, чем это грозит нам. Он понимает, что смерть Лии послужит поводом для обвинения против нас, что нас могут предать смерти, что злоба и ненависть соседей-христиан вот-вот выплеснутся на всех евреев.

Это наказание мне за то, что я позволила Розе стать воспитанницей графа, отпустила ее с Годуином в Париж. Это приговор, и я не могу думать иначе. А мой отец, мой родной отец не сказал и не написал мне ни слова, ни единого слова с той самой минуты. И не напишет.

Он сам ушел бы из дома, если бы Меир тотчас же не увез меня и если бы Роза не уехала тем же вечером. А бедная Лия, моя нежная Лия, старалась понять, почему сестра бросает ее ради Парижа и почему дедушка сидит молча, как каменное изваяние, и отказывается говорить даже с ней.

И вот теперь моя нежная девочка умерла от заворота кишок, совершенно беспомощная, в чужом городе Норвиче, где ее полюбили все, с кем она успела познакомиться, а мы стояли рядом, не в силах ее спасти. И Господь поместил меня сюда, под арест, пока город не взорвался, пока не начались погромы, пока всех нас не уничтожили.