Зимний дом - Джудит Леннокс

— Мастер Джо?..

Он кивнул и сказал:

— Кажется, я разбудил вас, Энни?

Хотя Энни отошла в сторону, пропуская его в дом, он не мог сдвинуться с места. Ноги не слушались, да и руки тоже.

— Чертов мороз, — пробормотал Джо и увидел, что упоминание нечистого заставило экономку машинально покачать головой.

Потом другой голос произнес:

— Ну же, парень, входи и закрывай эту проклятую дверь.

Джо поднял глаза и увидел отца.

Каким-то чудом ему удалось проковылять в прихожую. Горевшие там электрические лампочки — радость и гордость Джона Эллиота — ослепили его и не дали толком понять выражение отцовского лица. Там были ошеломление, неодобрение и что-то еще, быстро исчезнувшее.

— Что, сынок, никак в кармане вошь на аркане?

Тон Джона Эллиота представлял собой знакомую смесь сарказма и ликования. Джо понял, что у него нет сил оправдываться. И желания тоже. Он прошел мимо отца и экономки, сел на ступеньку лестницы и уронил голову на руки, изумленный тем, что сохранил память о матери. Казалось, она вот-вот спустится по лестнице, обнимет его и поцелует. Он еще помнил запах ее духов, ее доброту и слабый акцент.

Отец смотрел на него. Джо наконец поднял глаза и увидел, как сильно постарел Джон Эллиот. В отличие от Джо он был невысоким, кряжистым и крепко сбитым. Но теперь в его светлых волосах появились седые пряди, грубоватое лицо бороздили глубокие морщины. Перед сыном стоял старик. Джо услышал, как он пробормотал:

— О боже, в каком ты виде… — Потом отец обратился к экономке: — Женщина, разогрей ему суп. И не стой здесь, как памятник Долготерпению.

Джо ел на кухне. Он удивился тому, что сумел проглотить всего несколько ложек. Потом его затошнило. Отец поставил перед ним стопку виски:

— Выпей-ка, парень, а потом ложись спать. Вообще-то, тебе следовало бы помыться, как я погляжу, но с этим можно обождать до завтра.

Джон Эллиот проводил его наверх. Пару раз Джо показалось, что он протянул отцу руку — то ли для поддержки, то ли для чего-то еще. Но они так и не прикоснулись друг к другу. А потом одетый Джо рухнул на кровать и тут же уснул мертвым сном, напоследок подумав, что это ему только кажется.

Проснулся он лишь утром. Кто-то — скорее всего, Энни — снял с него ботинки и пиджак и укрыл одеялом и толстым пледом. Несколько минут Джо лежал, сбитый с толку сном и усталостью. Он понятия не имел, сколько сейчас времени, но в окно ярко светило солнце. Комната была знакомой и незнакомой: все его вещи — книги, ноты, помятые игрушечные поезда — лежали и стояли на своих местах, но Джо не мог поверить, что когда-то они принадлежали ему.

Он выбрался из кровати и проковылял в ванную, находившуюся в конце коридора. Наполнил ванну горячей водой, а потом начал стаскивать с себя грязную одежду. Его ступни были покрыты мозолями и ссадинами. На туловище красовались красные пятна — видимо, блохи покусали. Джо погрузился в воду с головой и наконец почувствовал, что согрелся.

Его новый наряд представлял собой смесь его собственной старой одежды и вещей брата. Ботинок или туфель своего размера Джо так и не нашел, но ноги все равно слишком болели, чтобы на них можно было что-то натянуть. Энни снова покачала головой и принесла йод и бинт. Одна из горничных приготовила «мастеру Джо» плотный завтрак — яичницу с беконом, сосиски и кровяную колбасу. Когда с едой было покончено, прихрамывавший Джо обошел дом. Эллиот-холл всегда был слишком большим и слишком уродливым, полным никому не нужных вещей вроде баров для коктейлей и многоярусных ваз для середины обеденного стола. Джо пытался читать газеты, но внезапно вновь почувствовал усталость и уснул. Его разбудил запах пончиков и печенья. Незнакомая горничная поставила рядом с тарелками чайник и ушла. Джо с остервенением накинулся на еду.

Позже он поиграл на пианино, что когда-то принадлежало его матери. Джо давно не играл, неловкие пальцы часто нажимали не на те клавиши, но он не бросал своего занятия, удивленный тем, что еще не все забыл. Играя любимый матерью ноктюрн Шопена, он понял, что больше не один. Руки замерли на клавишах, он обернулся и увидел отца.

— Ага, ты всегда был падок на такие дела, — сказал Джон Эллиот.

Джо вспомнил, что отец приравнивал игру на фортепиано к семи смертным грехам.

Он встал и закрыл крышку.

— Ты рано вернулся, отец.

— Ну да… Дела идут плохо. Хуже некуда. Мы работаем в одну смену.

Эта новость застала Джо врасплох. Впрочем, он тут же понял, что считать завод Эллиота нечувствительным к Великой депрессии было бы глупо. Подняв взгляд, он увидел, что Джон Эллиот смотрит на его босые забинтованные ноги.

— Спасибо и на том, что я сам еще хожу в кожаных ботинках… — пробормотал он. — Хочу подымить. Пошли в светелку, Джо. Покойница не любила запаха табака.

Они вышли из прелестной маленькой гостиной и перебрались в «светелку». Комната была огромной, чисто мужской, с колоннами, и абсолютно не соответствовала своему уютному названию. Джо думал, что это слово попало в лексикон отца, когда тот был моложе и беднее.

Джон Эллиот долго набивал и раскуривал трубку. Когда из трубки вылетело облако синего дыма, он сказал:

— У меня есть сигары, парень. А то могу набить еще одну трубку.

— А сигарет нет?

Отец снова насупился:

— А, эти дурацкие фитюльки… Всегда их терпеть не мог. Баловство для девчонок… Но о вкусах не спорят. Я пошлю за ними кого-нибудь.

Джо злобно пробормотал:

— Папа, у меня нет денег!

Отец снова посмотрел на него и сказал:

— Я так и думал. Но если помнишь, я рассчитываюсь с Туэйтами в конце месяца, так что могу купить тебе курева. А теперь налей нам по стаканчику и перестань суетиться.

Они молча пили шотландское и курили. В другой семье такая обстановка считалась бы товарищеской, но для Джо это молчание было нестерпимо. Слишком многое оставалось несказанным. Однако неизбежный вопрос прозвучал лишь тогда, когда за ростбифом с хреном последовал йоркширский пудинг.

— Парень, чем же ты занимался, если за восемь лет, что мы не виделись, не нажил ни кола ни двора?

Джо заставил себя забыть о скандалах, которые вынудили его уйти из Хоуксдена. Но думать о Лондоне было не легче. Когда он думал о Лондоне, то думал о Робин. О Робин, которой был нужен вовсе не он, а Фрэнсис.

— Папа, я работал в одном маленьком издательстве. Мы печатали брошюры, листовки и всякую мелочь.

Джон Эллиот фыркнул:

— Судя по тому, что ты мне присылал, коммунистическую галиматью… И что, прибыльное было дело?

Джо покачал головой:

— Не очень. Чтобы свести концы с концами, приходилось подрабатывать в пивной.

— Мой сын разносит кружки… С его-то образованием…

Крыть было нечем. Долгие годы независимой жизни закончились ночлежкой и полным безденежьем, когда не на что купить пачку сигарет.

— Все эти шикарные школы — напрасный перевод денег… Джонни еще смог бы чего-то добиться, но ты, Джо… Тебя научили там гладко говорить и думать, что ты лучше нас, грешных…

Отец осекся и пробормотал что-то неразборчивое. Джо почувствовал приближение знакомого гнева.

— Папа, я никогда не считал себя лучше, чем ты.

— В самом деле? — Выцветшие серо-голубые глаза Джона Эллиота посмотрели в глаза Джо. — А я-то думал, что там тебя научат уму-разуму. Твоя мать не хотела посылать тебя в эту школу. Может быть, она была права.

Его родители никогда не ссорились, умудряясь обитать в одном доме и при этом вести раздельную жизнь. Раздельные спальни, раздельные гостиные, разные интересы и разные знакомые. У Джона Эллиота был завод. А у Терезы — музыка, письма и ее единственный ребенок.

— А что теперь, Джо? Теперь, когда ты вернулся?

Понадобилось невероятное усилие воли, чтобы проглотить собственную гордость. Но Джо справился с этим и сказал:

— В Лондоне у меня ничего не вышло… Ты сможешь найти для меня какое-нибудь занятие?

Отец встал из-за стола, повернулся спиной к Джо и уставился в камин.

— Что ж, раз такое дело… Времена паршивые, но ты и так слишком долго валял дурака. Только сначала подстригись, приоденься и нарасти мяса на ребрах. Не хочу, чтобы мой сын выглядел как бомж-дистрофик.

На Новый год вернулись туманы, погрузившие Лондон в желтовато-серую мглу. От тумана Робин стала кашлять сильней; кроме того, туман отражал ее нынешнее душевное состояние. Она чувствовала себя сбитой с толку: ее работа, интересы, отношения с друзьями и, что самое ужасное, личная жизнь внезапно усложнились и превратились в хаос. Материал для книги был почти собран, но почему-то последние главы давались ей с трудом. Ее комната была завалена грудами документов, папок, книг и рукописных заметок. Во время очередной уборки, всегда проходившей по четвергам, младшая мисс Тернер поменяла пачки местами; вернувшись из библиотеки, Робин схватилась за голову.