Бездомные псы - Ричард Адамс

А потом он шел в комнату, где была вода, и покрывал лицо какой-то белой, вкусно пахнущей пеной, а затем снимал ее. В этом вроде бы не было никакого смысла, но я всегда приходил туда вместе с хозяином и садился на пол, а он тем временем разговаривал со мной. Я считал, что обязан присматривать за ним. Знаешь, когда имеешь хозяина, самое хорошее заключается в том, что, хотя половину его поступков ты не в состоянии объяснить, ты знаешь, что он добрый и мудрый, и что ты тут не лишний, и что он любит и ценит тебя, а ты от этого чувствуешь себя очень важным и счастливым. Ну вот, а потом хозяин спускался вниз и что-нибудь ел, а потом надевал свой старый коричневый плащ и желтый шарф, сажал меня в машину, и мы вместе ехали в другой дом, и дорога была неблизкой. В те дни еще были дома. Еще до того, как все испортили. Ну вот, значит, мой хозяин проводил там весь день, а на столе у него был звонок, который часто звонил, и к хозяину все время приходили люди и разговаривали с ним, а еще там было великое множество бумажек, но мне почему-то не разрешалось играть с ними. А зимой там горел огонь, и я лежал рядышком на ковре. Вообще-то там было очень удобно, только звонок на столе мне не нравился. Я ревновал к нему и лаял, когда он звонил. Не знаю, но я считал, что это какое-то животное, потому что, когда он звонил, хозяин разговаривал с ним, а не со мной. Явно с ним, потому что обычно никого больше в комнате не было.

У хозяина не было своей женщины. Мне кажется, ему и не надо было. Правда, иногда появлялась седая женщина в фартуке в красную полоску, она приходила к нам из дома, что стоял напротив, через дорогу, и делала у нас уборку. Она выкатывала какую-то жужжащую штуку на колесиках, от которой сильно дуло, и тыкала ею повсюду. Эта штука была с длинной черной веревкой на заду, что тянулась по всему полу, и как-то раз, когда она шевелилась, я схватил ее зубами и стал грызть, просто так, для развлечения, а женщина подняла страшный шум. Обычно-то она была доброй, и, насколько я помню, это был единственный раз, когда она сердилась на меня. Она тогда вышвырнула меня из комнаты и после того дня никогда не позволяла мне входить туда, где она тыкала своей жужжащей штукой. А про штуку эту я тоже думал, что она животное, потому что она ела клочки бумаги и прочие маленькие и легкие вещицы, которые валялись у нас на ковре. Мне бы они пришлись не по вкусу, но с другой стороны, вон птицы, к примеру, едят же всякую дрянь. И ежики тоже. Впрочем, у этой штуки не было живого запаха.

Обычно в середине дня и каждый вечер, когда хозяин заканчивал свои дела в том, другом доме, мы отправлялись на прогулку. Иногда мы шли просто в парк, а иногда уходили в лес и гуляли вдоль реки, долго-долго. Я гонялся там за водяными крысами и серыми белками, а хозяин бросал палку, и я приносил ее обратно. А в некоторые дни, причем довольно часто, хозяин и вовсе не ходил в тот бумажный дом, и если у него не было настроения копаться в саду, мы отправлялись на большую многочасовую прогулку. А по вечерам, когда мы сидели в доме у огня, а надо тебе сказать, у хозяина был такой мигающий ящик, в который он часто смотрел, причем этого его занятия я тоже никогда не мог понять, но, должно быть, был в этом какой-то смысл, раз уж хозяину нравилось, — так вот мы иногда слушали с ним, как орут кошки в саду, я тогда ставил уши торчком и садился, а хозяин смеялся и прищелкивал языком. А потом он вставал и открывал заднюю дверь, а я стремительно выскакивал в сад — гав! гав! — и кошки врассыпную бросались через изгородь! Шустря хороший пес! Ха-ха-ха!

Нам всегда было весело вместе, и, честно говоря, я не знаю, кто без меня приносил бы хозяину утром бумажку, кто приносил бы ему палку, которую он бросал, кто лаял бы, когда в дом приходили чужие, кто прогонял бы кошек? И должен тебе признаться, я был совсем не таким, как соседский дворняга, который подрывал в саду клумбы, слишком много ел, не шел на зов и вообще отказывался выполнять то, о чем его просили. Не подумай, что я хвастаюсь, но я его на дух не выносил, на весь его противный крысиный дух.

Занимались мы кое-чем и дома. Каждый вечер, когда мы возвращались домой, меня кормили, и это была единственная моя кормежка, не считая печенинки утром, ну и еще, быть может, какого-нибудь вкусненького кусочка перед тем как мы отправлялись куда-нибудь в машине. Меня часто чистили щеткой и иногда протирали чем-то уши. И два раза хозяин возил меня к какому-то белохалатнику — но это был хороший, очень приличный белохалатник. Правда, в те дни я еще не знал, что бывают другие белохалатники. Мне не разрешалось забираться на стулья, только на кровать, а на кровати лежало коричневое одеяло, толстое такое, просто замечательное, мое собственное! И был у меня свой собственный стул, сам понимаешь, старенький и ободранный, ну и у меня он, конечно, не стал новее. Я изодрал все сиденье! Нравился он мне. И пах мною! Я всегда приходил на зов и делал, что велят. Просто мой хозяин знал, что делает, — он умел как-то приказывать то, чего тебе самому хочется. Ты и рад стараться, потому что доверяешь. Если он считает, что это правильно, значит, так оно и есть. Помнится, я поранил лапу и не мог ступить на нее, было очень больно, вся лапа вздулась. Тогда хозяин положил меня на стол и все время приговаривал, по-доброму так, спокойно. Он взял меня за лапу, а я зарычал, вывернул губы, а он все держал и только ласково приговаривал. И тут, уж и сам не знаю как, я взял да и цапнул его, ничего не мог с собой поделать. Но он даже не обратил внимания, а все приговаривал, как и прежде, и продолжал осматривать мою лапу! Мне было так стыдно — надо же, укусить хозяина! А потом он вытащил здоровенную колючку и помазал чем-то мне лапу. Тогда я впервые и почуял этот запах. В те дни я не боялся его.

Я плохо помню, но тогда мне казалось, что другие мужчины, и женщины тоже, — сам понимаешь, с которыми разговаривал мой хозяин, друзья там всякие и другие люди, что приходили к нему в бумажный дом, — что они иногда поддразнивают моего хозяина, ну, что он живет без своей женщины, сам по себе, да еще со мной и с той седой женщиной, которая прибиралась у нас. Конечно, поди-ка разбери, о чем они там разговаривают, но я видел, что они показывают на меня пальцем и смеются, поэтому я решил, что речь об этом. А хозяин не обращал на это внимания, он чесал меня за ухом и гладил, приговаривая, что я славный пес и все такое прочее. А когда он брал свою палку и поводок, я знал, что мы отправляемся на прогулку, и начинал прыгать и крутиться подле выхода и громко лаять.

Был, правда, один человек, который мне очень не нравился, — то была сестра хозяина. Я сообразил, что она его сестра, потому что она была очень похожа на него, да и пахла тоже очень похоже. Иногда она приходила и оставалась на ночь у нас в доме, и тогда — ух, почки-печенки, доставалось же нам! У нее даже по голосу, такому колюче-мягкому, будто уголек попал под дверной коврик, было слышно, что все-то ей не так. И я никогда не мог найти своих вещей — мячик, косточку, старую шерстяную тряпку под лестницей — вечно она куда-то их девала! Как-то раз, когда я спал на полу, она меня больно ткнула веником — можно сказать, ударила! Тогда мой хозяин вскочил со стула и велел ей больше так не делать. Но в остальном он, кажется, побаивался ей перечить. Это лишь мои догадки, но, по-моему, она сердилась на него за то, что он не найдет себе женщину, а он вроде бы и чувствовал свою вину, но никак не хотел исправляться. И если мои догадки верны, тогда понятно, отчего она невзлюбила меня. Она меня просто ненавидела, Раф! А сама все время притворялась, что это не так, но я-то чуял и старался держаться от нее подальше, так что чужие люди считали, что она плохо со мной обращается. Да так оно и было! А в конце… в конце…