Аббатиса - Лорен Грофф

В 1208 году Папа наложил на страну интердикт. Епитимья эта касалась и здоровых, и больных, ибо и посреди жизни мы пребываем в смерти. Нельзя ни служить мессы, ни погребать усопших в освященной земле. Можно лишь крестить младенцев и соборовать умирающих. Скорбь и страх начнутся повсюду, во всех городах люди будут страдать, исповедовать их нельзя, и нельзя подать им причастие, тела их усопших близких будут гнить на земле, наполняя воздух зловонием.

Прочитав ужасную весть – при дворе обо всем узнают лишь через несколько дней, сеть Мари проворней и лучше, – аббатиса откладывает пергамент, гнев туманит ее глаза.

Те, кто считает себя набольшими над нею, всегда были глупы и неоправданно жестоки. Бьют невинных людей, чтобы досадить королю. Так власть разъедает тело и душу, думает Мари.

Внизу, в доме аббатисы, служанка фальшиво поет печальную песенку, Мари прислушивается к пению, к скрежету щетки по каменному полу, к мычанию коров на лугу.

Давняя ненависть шевелится, поднимается в ней.

Что ж. Мари не скажет никому из своих дочерей об этом интердикте. Они ничего не узнают, он никак их не обременит, не возмутит их покоя. Они будут жить, как жили, счастливо, зная, что они любимицы Божьи.

Отныне на острове обители высшая власть – Мари.

При мысли об этом ее охватывает восторг.

Через несколько дней от епархиального начальства приходит письмо: о, женщина благородная и отважная, что в премудрости своей поднялась над прочими представительницами своего пола, начинается оно, и далее следует просьба, чтобы ее монахини непрестанно молились об отмене анафемы.

Она чувствует, что стоящая подле нее Тильда читает письмо, и хотя Мари так и подмывает швырнуть пергамент в огонь, она не прячет его от приорессы.

Неужели Папа наложил на нас интердикт, спрашивает приоресса с отчаянной решимостью.

На всю Англетерру, да. Но монастырям разрешается проводить богослужения, отвечает Мари, точно это все объясняет.

Тильда садится и медленно опускает голову на стол. Мари ждет. Слышен скрежет щетки внизу, пение служанки. Приоресса не шелохнется.

Я пастырь всех душ обители, наконец произносит Мари. Я мать, я защищаю и окормляю всех наших сестер, служанок, вилланок. Мы вместе и ни от кого не зависим.

Вы все-таки не глава церкви, отвечает Тильда, стол приглушает ее голос.

С точки зрения иерархии – возможно. Но праведные сестры в смирении и кротости своей ближе всех к руке Божьей. А наша обитель слывет самой благочестивой в здешних краях. И если есть у нее заступница в мире дольнем, то это я, говорит Мари. Ergo, я не признаю анафемы.

Вам это явили в видении, спрашивает Тильда, подняв голову со стола, на добром и робком лице ее написана такая ярость, что у Мари екает сердце. Нет? На этот раз без видения? Тогда, наверное, вы говорите неправду.

Правду, возражает Мари. Я никогда еще ни в чем не была так уверена.

Тильда со вздохом вновь опускает голову на стол. Что ж, пусть будет как будет, но у всех монахинь в миру остаются близкие, и они пострадают от интердикта. По крайней мере сестры должны знать, что близкие их страдают.

Мари с ликованием понимает, что победила, Тильда не станет чинить ей препятствия, и хотя монахини узнают об интердикте, черная папская туча, накрывшая великий остров, минует их, они останутся в теплом сиянии заботы Мари, одни, вместе.

Но смерть, как всегда, отбирает у Мари даже эту победу.

Аста сунула руку в механизм насоса в коровнике, и поселившаяся там крыса тяпнула ее за большой палец. Вот те на, подумала Аста, озирая укус со злостью, которую чувствовала, если события дня развивались не по намеченному. И продолжала работать, несмотря на укус. Но через неделю изо рта у осунувшейся бедняжки текут слюни и пена, Аста таращит глаза, высовывает язык, распухший и почерневший от мучительной жажды, твердит, что ее оседлал сам дьявол; вскоре она умирает. Мари со слезами готовит к погребению тело: колени усопшей сведены, ступни широко расставлены.

Потом убегает служанка, недовольная тем, что в обители только женщины, убегает ночью, прихватив большую голову сыра и лучшие алтарные одеяния, расшитые жемчугом. Несколько месяцев спустя ее обнаружат в узком проходе лабиринта – ворох грязной одежды и обглоданных костей: скорее всего, беглянка скончалась от страха и одиночества. Сыр сгинул в глотках диких зверей, утек в землю, но алтарные одеяния как новые. Чудо, говорят служанки, хоть Мари и слышит кое-чьи перешептывания: никакое это не чудо, а просто аббатиса наложила на девицу проклятие за то, что та украла священное облачение.

А однажды в летнее утро, когда сгущаются тучи, сестра Гита теряет рассудок и вместо святой Луции, держащей свои глаза, рисует на рукописи дерево, и яблоки на нем не яблоки, не бабочки, а разверстые срамные губы. И когда напряжение, копившееся весь день, разряжается сильной грозой – ветер визжит и воет, гром гремит, черное небо ревет, – полоумная монахиня, приплясывая, мчится в овчарню, и ее убивает молния: ударила в голову, оставив круглую черную дырочку, и вышла из левой пятки.

Мари сама обмывает жилистое тело Гиты. Как скучно будет в аббатстве без сумасшедшей монахини, оно лишится и красок, и прелести. Рот Гите она не зашивает. Оставит эти синие зубы весело скалиться смерти.

Но красота похорон и голоса монахинь утешают Мари.

Подумать только: вся ненависть, в юности копившаяся в душе Мари, под воздействием времени обратилась в любовь.

Ибо община их драгоценна, в ней найдется место и безумнейшим, и брошенным, и трудным, в этой замкнутости хватит любви даже тем, кто любви не достоин. Какой короткой и одинокой оказалась бы жизнь Гиты в миру, парии, затерянной среди жестоких людей. Насколько меньше красоты удалось бы ей принести в эту сложную греховную жизнь, не будь рядом сестер, так любивших ее.

Эта тихая жизнь, этот труд хорош, и хорош весьма, размышляет Мари. И удивляется, почему прежде они вызывали у нее такое ожесточение.

Год 1212-й. Мари семьдесят один.

Англия вот уже много лет изнывает под бременем папского интердикта. Страдают христиане, обитающие не в аббатстве.

Шпионки Мари при дворе сообщают из Лондона, что по всей Европе родители покупают своим отпрыскам крепкие башмаки и одежду, кладут в мешок колбасу, сыр и хлеб и отправляют невинных детей в крестовый поход на Святую землю. Мари представляет, как поток невинных детей хлынет в Утремер, представляет себе их муки: дети собьются с пути, будут голодать, их украдут, отдадут в рабство, они утонут. А