Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

Наконец стало вечереть. Усталый, Иисус присел на огромный камень, напоминавший жернов.

— Дальше я не пойду, — пробормотал он. — Здесь, на этом камне, я возведу свою крепость и приму сражение.

Темнота спускалась с небес, поднималась с земли, окутывая все вокруг. С мраком пришел и холод. Зубы Иисуса принялись выбивать дробь. Покрепче завернувшись в свой белый хитон и свернувшись клубочком, Иисус закрыл глаза. Но только он смежил веки, как вспомнил ворон, услышал вой голодных шакалов и почувствовал, как пустыня крадется к нему, словно дикий зверь. Приоткрыв от страха глаза, он увидел над головой звезды и немного успокоился. «Серафим скрасит мое одиночество, — подумал он. — Они — шестикрылые звезды, поющие псалмы вокруг трона Господня, но звуки их песен не долетают до нас — слишком далеко…» Восторженно глядя на блеск звезд, он позабыл о голоде и страхе. Он тоже был живым маяком во мраке и тоже пел гимны Господу. Его душа, как светлячок, была скромной и непритязательной сестрой ангелов… И, набравшись мужества, он представил себе ее стоящей вместе с ангелами пред троном Господним. Затем закрыл глаза и умиротворенно заснул.

Проснувшись на следующее утро и взглянув на восток, он увидел, как поднимается солнце, подобное полыхающему горнилу. «Вот лицо Господа», — подумал он, затеняя глаза рукой, чтобы не ослепнуть.

— Господи! — прошептал Иисус. — Я — песчинка, видишь ли Ты меня в этой пустыне? Я — песчинка, которая говорит, дышит и любит Тебя, любит и называет Отцом. У меня нет другого оружия, кроме любви. С ней я вышел на поле битвы. Помоги мне! — и, встав, он очертил палкой круг вокруг камня, на котором спал.

— Я не покину этого места, — произнес он громко, чтобы его слышали невидимые силы, затаившиеся поблизости, — я не покину этого места, пока не услышу голос Господа. И я хочу, чтобы он звучал внятно, с меня довольно уже привычных жужжаний, щебета и грома. Я хочу, чтобы Он говорил со мной открыто, человеческим языком, чтобы Он сказал, чего Он хочет и что я могу, что я должен делать. Лишь тогда я покину этот камень и вернусь к людям, если такова Его воля, или умру здесь, если Он прикажет. Я сделаю все, что Он захочет, но я должен твердо знать Его волю. Во имя Господа! — Иисус опустился на колени, лицом к солнцу, лицом к пустыне. Припомнив все, что он пережил в Назарете, Магдале, Капернауме, у колодца Иакова и на Иордане, он начал выстраивать свои мысли и чувства в боевые порядки — он готовился к битве.

Закрыв глаза, он погружался в глубины своей души. До его слуха доносились шум воды, шелест камыша, рыдания людей. Волна за волной со стороны Иордана накатывали крики, ужас и отдаленные всполохи надежд. Прежде всего он обратил свой мысленный взор на три долгие ночи, проведенные им на скале с неистовым отшельником. Воспоминания о них слетелись в пустыню, чтобы сражаться на его стороне. И первая ночь была как гигантская саранча с пшенично-желтыми глазами, дыхание ее было подобно зловонию Мертвого моря, на брюхе виднелись странные зеленые письмена. Она бросилась на Иисуса, трепеща крыльями. Он вскрикнул и обернулся. Креститель стоял перед ним, указывая своей костлявой рукой на Иерусалим.

— Смотри. Что ты видишь?

— Ничего.

— Ничего? Святой блудодей Иерусалим перед тобой. Неужто ты не видишь? Он восседает, смеясь, на толстых коленях Рима. И кричит Господь: «Я не желаю его! Я не желаю его!» А я ему вторю, как собака хозяину: «Я не желаю его!» Я обхожу его дворцы и башни, и повсюду разносится мой лай: «Блудница! Блудница!» Четверо ворот ведут в Иерусалим. И у первых сидит Голод, у других — Страх, у третьих — Несправедливость, и у северных, четвертых, — Бесчестие. Я вхожу и иду по улицам, я подхожу к жителям и вглядываюсь в их лица: на каждые три толстых, пресыщенных и отекших приходится три тысячи отощавших от голода. Вглядись в них еще раз! Страх прячется в каждом из них — как дрожат их ноздри! — они чуют день гнева Господня. Взгляни на женщин. Даже самые честные из них украдкой поглядывают на своих слуг и, сочась вожделением, подмигивают: «Пойдем!» Я снял крыши с их дворцов. Взгляни. Царь держит на коленях жену своего брата и ласкает ее наготу. Что говорит Святое Писание? «Смерть тому, кто увидит наготу жены своего брата!» Но убит будет не он, блудливый царь, а я, отшельник. Почему? Потому что день Господа пришел!

Всю первую ночь Иисус провел у ног Крестителя, глядя, как входят и выходят из ворот Иерусалима Голод, Страх, Несправедливость и Бесчестие. Полные гнева и проклятий, собирались тучи над головой священной блудницы.

На следующую ночь Креститель, вытянув свою высохшую, как камыш, руку, вопрошал:

— Прислушайся. Что ты слышишь?

— Ничего.

— Ничего? Разве ты не был в Иерусалиме и не слышал тявканья раввинов и первосвященников, книжников и фарисеев, толпящихся вокруг Храма? Но Господь более не будет терпеть земные прегрешения. Он поднялся — его поступь сотрясает горы. Он грядет. Пред Ним шествует Гнев, за Ним — Огонь, Проказа и Безумие. Где гордый Храм с позолоченными колоннами? В пепле Храм, в пепле раввины и первосвященники, книжники и фарисеи, в пепле их святые амулеты, дорогие одежды, золотые кольца! В пепле! В пепле! В пепле! Где Иерусалим? Я рыскаю по горам с горящим факелом, я кричу во тьме: «Иерусалим! Иерусалим!» Нет ответа, даже ворон не крикнет — заброшено все и пустынно. В черепах и костях я тону по колено, слезы подступают к моим очам, но я отшвыриваю кости и отгоняю слезы. Смеясь, я склоняюсь и, выбрав самую длинную кость, делаю из нее свирель, дабы воспеть славу Господа.

И всю ночь Креститель смеялся, стоя в ночи Господней и наслаждаясь видом Огня, Проказы и Безумия.

— Разве любовь не может принести спасение миру? — спрашивал Иисус, обняв ноги пророка. — Любовь, радость, милосердие?

— Разве ты не читал Писания? — отвечал ему Креститель. — Спаситель сокрушит нашу внутренность и, метнув огонь, выжжет землю, чтобы засеять ее вновь. Он вырвет тернии и сорняки. Как сможешь ты избавить мир от лжи, несправедливости, бесчестья, если не искоренишь лжецов, лицемеров и грешников? Землю надо очистить — не жалей ее — ее надо очистить, чтобы посеять новое семя.

Вторая ночь миновала. Иисус молчал. Он ждал третьей — может, тогда смягчится голос пророка.

На третью ночь Креститель молчал. С болью и смятением смотрел он на Иисуса — на его ладони, руки, плечи, колени, качал головой и снова замирал; и лишь ноздри тревожно трепетали. При свете звезд глаза мерцали то желтым, то зеленым, и пот бежал по почерневшему от солнца лбу. И лишь на рассвете, когда их окутала белая заря, он взял Иисуса за руку и, нахмурившись, заглянул ему в глаза.

— Когда я увидел, как ты выходишь из камышей и идешь ко мне, сердце мое взыграло, как молодой телец, — вымолвил он. — Вообразишь ли, как прыгало сердце Самуила, когда впервые он увидел безбородого рыжего пастуха Давида? Так колотилось и мое. Но сердце — есть плоть и пристрастие к плоти, нет моей веры ему. Прошедшей ночью я рассматривал тебя, словно видел впервые, но не обрел успокоения. Я взглянул на твои руки. Это не руки воителя, не руки Спасителя. Слишком нежны и мягки. Как им удержать секиру? Я заглянул в твои глаза. Это не глаза Спасителя, они полны сострадания. Тогда я встал и вздохнул: «Господи, пути Твои неисповедимы: Ты можешь послать и белого голубя, чтоб уничтожить мир и обратить его в пепел. Зачем вопрошать и противиться? Да исполнится воля Твоя».

И Иоанн обнял Иисуса, поцеловав его сначала в правое плечо, а затем — в левое.

— Если ты Тот, кого я ждал, — молвил Креститель, — ты пришел не так, как я надеялся. Так, может, напрасно вознес я секиру и опустил ее на корень мира? Или любовь тоже может быть секирой? — Он задумался. — Не мне судить. Я умру, не дождавшись конца. Таков мой удел — тяжела эта доля, но она мне по нраву, — он схватил Иисуса за руку. — Ступай. Ступай говорить с Господом в пустыню. Но возвращайся быстрее, чтобы мир не оставался сиротой.

Иисус открыл глаза. Иордан, Креститель, толпы людские, верблюды и рыдания — все растаяло и исчезло. Пустыня лежала перед ним. Поднявшееся солнце жгло, и камни дымились, словно только что испеченные хлеба. Внутренности его скрутил голод.

— Я хочу есть! — бормотал он, глядя на камни. — Я есть хочу!

Он вспомнил старуху-самаритянку, подавшую им хлеба. Как вкусен и сладок он был! Он вспомнил мед, оливки и финики, что подавали им в деревнях, которые они проходили, вспомнил, как они снимали аппетитную рыбу с жаровни на берегах Генисарета. И, наконец, смоквы, виноград, гранаты, которые они срывали по пути.

Горло саднило и горело от жажды. Сколько рек течет по земле! Они перекатывают свои воды по камням из конца в конец Израиля, гонят их в Мертвое море, где те исчезают, а у него нет даже капли! И при мыслях об этих водах жажда еще больше усилилась. Взор начал меркнуть, голова кружилась. Хитрые бесы в обличье маленьких зверюшек вынырнули из горячего песка и принялись плясать перед ним. Увидев пустынника, они взвизгнули и радостно бросились к нему — прыгнули к нему на колени, начали карабкаться на плечи. Один был прохладен на ощупь, как вода, другой — горяч и благоуханен, словно хлеб. Но стоило ему жадно протянуть к ним руки, как оба растворились в воздухе.