Афинский яд - Маргарет Дуди

— Ох, Пракситель, — с набитым ртом возразил его спутник. — Ни один афинянин не купит статую, которая так оскорбит великую богиню.

— Это не оскорбление, а великая честь. Совершенная красота предстанет во всем своем блеске. Думаю, я смогу найти покупателей. В недавно освобожденных и стремительно богатеющих греческих городах на побережье Азии большой спрос на творения афинских мастеров. В храм на острове Кос нужна статуя.

— Обнаженная! — фыркнул какой-то мужчина, который беседовал со своим другом возле лавки кожаных изделий. — Показывать обнаженное женское тело, словно мы животные или варвары! Нагая женщина посреди афинского собрания — позор!

— Да, — согласился его собеседник, вертя в руках кожаную сандалию. — Бесстыдство. Наверное, ее нужно наказать. Хорошенько отшлепать.

— Я думал, что умру от возмущения, — заявил первый брюзга. — Просто умру на месте, когда Фрина обнажила грудь — обе, полностью — среди бела дня, на глазах у всех!

— И ягодицы, — добавил второй. — Надеюсь, ты как следует рассмотрел ее зад. Очаровательный! Воплощенная элегантность!

— Этот суд, — вмешался в разговор властный гражданин плотного телосложения, — этот суд над Фриной превратил Афины в посмешище. И чего ради? — он всплеснул руками, словно в горьком изумлении. — Чего ради, я вас спрашиваю? Ради кучки дырок, выставленных на продажу? Гиперид, который развел сопли из-за шлюхи, залил слезами свою седую бороду! Отвратительно. Мы должны загладить эту досадную ошибку правосудия, позаботившись о том, чтобы Гермия-отравительница получила по заслугам. Видит Зевс, нельзя терять рассудок из-за каждой женщины! Гермия не должна избежать законного возмездия!

— Но, — возразил Феофраст, который только что подошел, — я не вижу здесь логики, если только два этих дела не связаны друг с другом.

— А кто тебя спрашивал? — отрезал плотный гражданин, наградив непрошеного собеседника недружелюбным взглядом. — Я отвечу, хоть и не уверен, что ты этого заслуживаешь. Связь в том, что Гермия — еще одна дурная женщина.

— Кроме того, — прибавил мужчина с окладистой, черной бородой, — вы не должны забывать, что Гермия, как и ее первый муж, поддерживает македонцев, наших врагов.

— Но Фрина не особенно благоволит македонцам, — с улыбкой заметил Феофраст.

— Она родом из презренной Феспии. Все феспийцы — змеи. Живут среди своих убогих полей-огородов и завидуют жителям больших городов. Феспийцы участвовали в разгроме Фив, который учинил Александр. Но, повторяю, кто тебя спрашивал?

— Осторожно, — пихнул его локтем плотный гражданин. — Вокруг полно македонцев.

Он бросил красноречивый взгляд в сторону Аристотеля. Феофраст передернул плечами и присоединился к нам.

— Какие страсти, — бросил он и довольно сурово посмотрел на Основателя Ликея. — Не ты ли, о Аристотель из Стагира, надоумил Гиперида сделать это — обнажить женщину?

— Не считаю нужным отпираться. Положение требовало решительных мер.

— И ты, простой ритор, посоветовал ему рыдать и неистовствовать столь возмутительным образом? О Аристотель, — я едва верю собственным ушам! Ты изменил Разуму. Ты, который учил нас презирать людей, легко поддающихся влиянию «дешевых страстей и трескучих фраз», — это ведь твои слова. Кто бы мог подумать, что ты встанешь на сторону эмоций, любви к сенсациям, полного отсутствия разума? Вопиющего бесстыдства, противоречащего всем принципам афинской Конституции! Никогда в жизни я так не удивлялся!

Аристотель выслушал эту отповедь, сохраняя полную серьезность, но с ответом не спешил. Мы воздержались от дальнейших разговоров, поскольку (как запоздало понял Феофраст) со всех сторон были окружены людьми. После долгого стояния на одном месте мне была необходима хорошая прогулка, и я предложил немного проводить Аристотеля и Феофраста, которые направлялись в Ликей. Кроме того, пока Феофраст был настроен критически, присутствие третьего лица казалось нелишним.

Когда мы выходили из города сквозь ворота Диохара, нам встретился человек — точнее говоря, этот человек нагнал нас. Похоже, он бежал и, будучи в преклонных летах, совсем запыхался. Он не принадлежал к числу моих друзей или друзей Аристотеля, и все же казался смутно знакомым. Морщины, избороздившие чело, усталый взгляд, бледность, бесстрастное выражение, за которым страдальцы пытаются спрятать душевную муку… Да, теперь я его узнал. Дядя Гермии, Фанодем.

— Ох, господин! — кряхтел он. — Ох, господин!

— Да? — мягко отозвался Аристотель. — Не спеши, отдышись. А потом прогуляйся с нами.

— Нет времени, — сказал тот, еще не вполне восстановив дыхание и, тронув Аристотеля за локоть, кивнул на темный угол между воротами и выступом городской стены. Не далее чем сегодня утром Аристогейтон упоминал такие уголки, неизменно грязные и дурно пахнущие, но зато обеспечивающие относительную защиту от посторонних глаз. Загороди мы с Феофрастом Аристотеля и Фанодема, они могли бы говорить, совершенно не опасаясь, что их подслушают случайные прохожие.

— Ты мудр, о Аристотель, — начал Фанодем. — Мне сказали — не важно, кто, — что ты спас жизнь Фрины.

— Ты любезно преувеличиваешь мои скромные заслуги, — возразил Аристотель. — Это сделал не я, а Гиперид. Не говоря уже о самой Фрине.

— Помоги нам, пожалуйста, — взмолился Фанодем. — Помоги хоть чем-нибудь. Я не знаю, что делать. Некогда меня уважали, — с горечью добавил он. — И даже почитали. За знание религиозных обрядов и правил мне пожаловали золотую корону. Я всегда трудился на благо Афин и Аттики. Я, не скупясь, делал пожертвования на священный источник Амфиар. Я написал свою «Историю».

— Твой вклад в процветание Афин бесценен, — молвил Аристотель. — Это всем известно.

— Я был уважаемым человеком, сам Ликург охотно возносил мне хвалы. А нынче старые друзья отворачиваются от меня один за другим. Да что там говорить, прохожие — и те бросают на нас косые взгляды. Все расходы: содержание Гермии, плата стражам и тому подобное — легли на мои плечи, а еще жертвы, которые пришлось принести, дабы умилостивить богов, разгневанных нашим случайным появлением на Агоре. А между тем, должники не спешат расплачиваться со мной. Возможно, они считают, что меня тоже приговорят к смертной казни, и тогда платить не придется совсем! Я прошу тебя о помощи не только ради Гермии, но и ради себя самого, ради моей жены и моей семьи. Боюсь, нам придется несладко, если Гермию осудят. А как все усложняет исчезновение Клеофона!

— Понимаю, — сочувственно проговорил Аристотель.

— Люди высказывают самые дикие предположения о том, что могло случиться с мальчиком, и обвиняют Гермию — о, в чем только ее не винят! Послушать некоторых, так она сварила его в кипящем масле, а кости съела — не иначе! Но, боги, она же невиновна! Помоги нам оправдать ее.

— Мне не совсем ясно, чем именно я могу вам помочь, — неуверенно сказал Аристотель.

— Как насчет публичного дома и его хозяйки? Свалить на нее вину не составит труда! Мы скажем, что Ортобул умер в борделе, где его, собственно, и нашли. Его убили там, наверняка там. Не в родном же доме! Это совершенно исключено. Придерживайся такой версии, и не ошибешься. Да, и если узнаешь хоть что-то о пареньке, дай нам знать.

— На это можете рассчитывать в любом случае, — отозвался Аристотель. Он ободряюще сжал руку старика и добавил: — Сожалею, что не могу сделать больше. Но что смогу, я сделаю. Однако надейтесь на себя. Хорошенько подготовьтесь к суду. Обратитесь к профессиональному ритору. Критон — серьезный противник, на чьей стороне огромное преимущество — молодость: люди простят ему любые ошибки, и грубость, и вспышки злобы.

— Уж конечно, — ответил Фанодем. — Неблагодарный! А ведь Гермия была второй матерью и ему, и Клеофону! Казалось, это такой хороший брак. Уж лучше бы она оставалась вдовой Эпихара!

Фанодем уныло поплелся обратно в город, а мы, миновав ворота, очутились среди деревьев. В это время года листья уже начинали облетать. С высокого, круто уходящего в небо холма Ликабет дул легкий ветерок, и мягкое журчанье ручейка, бегущего по его склону, приятно разносилось в воздухе.

— Несчастный! — сказал вдруг Аристотель.

— Похоже, ни для кого не тайна, что ты предложил свои услуги Гипериду, — молвил Феофраст. — Не уверен, что это хорошо. Я и представить не мог, насколько далеко ты зайдешь. Что, боги милосердные, заставило тебя ему помогать?

— Ну, Гиперид, в конце концов, не Эвримедонт. Нет. — Аристотель резко остановился и посмотрел куда-то вдаль, словно сквозь вершину горы. — После того, что случилось минувшим летом, — вы помните этот оскорбительный эпизод — я сам был уверен, что никогда больше не буду с ним говорить. Но обстоятельства зачастую оказываются сильнее нас. Обвинение Фрины было лишь частью заговора против афинян, и не в последнюю очередь — против некоторых влиятельных граждан. Это все равно, что избить собаку на глазах у льва. И хотя у Фрины немало знакомств в высших кругах, она показалась легкой добычей.