Брюс Чатвин - Тропы Песен (1987) - Chatwin Bruce

— Салль Закария салль Мухаммед, — вывел он высоким сопрано. — Сын министра внутренних дел!

— А сколько тебе лет?

— Восемь.

На следующее утро за мной приехал джип и отвез меня к министру.

— Cher Monsieur, — сказал он, — насколько я понял, вы познакомились с моим сыном. Между вами была очень содержательная беседа, так он сказал. Я, с моей стороны, хотел бы пригласить вас отобедать с нами и узнать, не могу ли я вам чем-нибудь быть полезен.

С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только можно представить…

В кузове грузовика было человек пятьдесят, прижимавшихся к мешкам с зерном. Мы были уже на полпути в Атар, когда разразилась песчаная буря. Рядом со мной сидел сенегалец, от которого исходил сильный запах. Он сказал, что ему двадцать пять лет. Он был коренастым, с чрезмерно развитыми мускулами и с зубами, рыжими от постоянного жевания орехов колы.

Вы едете в Атар? — спросил он у меня.

— Вы тоже?

— Нет. Я еду во Францию.

— А зачем?

— Работать по специальности.

— А что у вас за специальность?

— Installation sanitaire [36].

— И у вас есть паспорт?

— Нет, — улыбнулся он. — У меня есть документ.

Он развернул промокший листок бумаги, и я прочел, что Дон Эрнандо такой-то, владелец траулера такого-то, нанял на работу Амаду… фамилия не проставлена… etc. etc.

— Я доберусь до Вилья-Сиснероса, — сказал он. — Сяду на корабль до Тенерифе или до Лас-Пальмас на Гран-Канарья. Там я продолжу работать по специальности.

— Станете моряком?

— Нет, месье. Авантюристом. Я хочу повидать все народы и все страны на свете.

В кузов пикапа с холстинным навесом набилось пятнадцать пассажиров. Все они были маврами, кроме меня и еще одного человека, закутанного в мешок. Мешок зашевелился, и оттуда выглянула удлиненная и красивая голова молодого волофа. Кожа и волосы у него были покрыты белой пылью, вроде белого налета на синем винограде. Вид у него был напуганный и очень расстроенный.

— Что случилось? — спросил я.

— Все кончено. Пограничники отправили меня назад.

— А куда вы собирались ехать?

— Во Францию.

— А зачем?

— Работать по специальности.

— А что у вас за специальность?

— Вам не понять.

— Почему же? — возразил я. — Мне известно большинство metiers [37] во Франции.

— Нет, — покачал он головой. — Это не такая профессия, чтобы вы о ней знали.

— Ну, тогда объясните.

Наконец со вздохом, в котором одновременно послышался стон, он сказал:

— Я — ebeniste [38]. Я делаю комоды в стиле Людовика XV и Людовика XVI.

Вот оно что. В Абиджане он научился инкрустации шпоном на мебельной фабрике, которая удовлетворяла прихоти новой буржуазии — черных франкофилов.

Паспорта у него не было, зато у него в мешке лежала книга о французской мебели XVIII века. Его «героями» были Крессан и Ризенер [39]. Он надеялся побывать в Лувре, Версале и в Musee des Arts Decoratifs. Он надеялся, если получится, поступить в подмастерья к парижскому «мастеру», решив, что такой человек должен существовать.

Вместе с Берти у торговца французской мебелью. Торговец предложил ризенеровский комод Полу Гетти, а тот в качестве эксперта пригласил Берти.

Комод был зареставрирован до того, что выглядел как новенький.

Берти взглянул на него и воскликнул:

— О-о!

— Ну? — спросил торговец после долгой паузы.

— Ну, лично я бы не поставил его даже в спальню служанки. Но для него — сойдет.

Коллекционировать вещи — хорошо, но еще лучше путешествовать.

Мои владения уносятся от меня. Словно саранча, они поднимаются в воздух и улетают прочь…

Официант принес мне меню:

Capitaine bamakoise (жареная каракатица)

Pintade grillee (жареная цесарка)

Dessert

— Хорошо, — сказал я. — Когда можно поесть?

— Мы едим в восемь, — ответил он.

— Ну, ладно. Значит, в восемь.

— Нет, месье. Это мы едим в восемь. Значит, вы должны поесть или до семи… или после десяти.

— А кто это — «мы»?

— Мы, — повторил он. Работники. Тут он понизил голос и прошептал:

— Советую вам поесть в семь, месье. Мы съедаем всю еду.

Христианство здесь начали насаждать лет сто назад — стараниями, хотя и не личными, кардинала Вижери, архиепископа Карфагенского и примаса всей Африки. Сам он был знатоком бургундских вин, а одеяния заказывал «Ворту».

В числе его представителей в Африке были три белых отца Польмье, Бёрлин и Миноре. Вскоре после того как они отслужили обедню в запретном городе, туареги отрубили им головы.

Когда кардиналу доложили об этом, он сидел в своем ландо на берегу моря, в Биаррице.

— Те Deum laudamusl — воскликнул он. — Но я не могу поверить.

— Нет, — сказал его информатор, — это правда.

— Они в самом деле скончались?

— Да.

— Какая радость для нас! И для них!

Кардинал прервал свою утреннюю поездку, чтобы написать три одинаковых письма к матерям погибших: «Господь призвал нас, дабы произвести их на свет, и Господь призвал меня, дабы отправить их мучениками в Рай. Будьте счастливы, думая об этом».

На форзаце дешевого издания «Тристрама Шенди», которое я купил у букиниста в Алис, было написано вот что:

«Одно из редких мгновений счастья, какие известны человеку в Австралии, — это мгновенье, когда поверх двух пивных кружек он встречается взглядом с другим человеком».

Сельский школьный учитель был чрезвычайно любезным и энергичным человеком с копной иссиня-черных волос. Он жил имеете с женой, похожей на девочку, в деревянном доме возле Нефритовой реки.

Музыковед по образованию, он когда-то облазил все дальние горные деревни, записывая песенный фольклор племени нахи. Подобно Вико, он считал, что первым в мире языком была песня. Древний человек, говорил он, выучился говорить, подражая звериных кличам и птичьим трелям, и жил в музыкальной гармонии с остальным Творением.

Его комната была заполнена безделушками, чудом пережившими годы «культурной революции». Усевшись на красные лакированные стулья, мы щелкали арбузные семечки, и он наливал нам в белые фарфоровые наперстки горный чай того сорта, что называется «Пригоршня снега».