Варвар в саду - Збигнев Херберт

Художники и поэты-романтики вовсю славили руины аббатства. Остается только пожалеть, что до нашего времени сохранилось так мало, поскольку церковь в Шаалисе принадлежит к первым готическим сооружениям цистерцианцев. Размеры ее были весьма впечатляющие — 81х27 метров, а оба крыла мощного трансепта заканчивались пятью лучеобразными капеллами. Сохранились стебли колонн с чистыми, как музыкальные знаки, капителями. Аббатство подобно покинутому гнезду под высоким сводом небес. Мощно напряженные арки, контрфорсы, пилястры, освобожденные от давления камня, отражают натиск бесконечности.

Слева от руин дворец XVIII века, построенный Жаном Обером, тем самым, который строил Большие конюшни в Шантийи. А в нем коллекция, носящая имя Жакмара-Андре. Этому много сделавшему для искусства семейству в Париже принадлежали еще одна коллекция и особняк на бульваре Османна (ныне прекрасный музей). Один художник, находящийся в родстве с аристократией, рассказывал мне, как во времена, когда нынешний музей еще был частным особняком, он присутствовал на обеде, во время которого хозяйка дома язвительно выговаривала мужу за то, что тот упрямо держит в столовой «этого ужасного Тициана».

Коллекции в Шаалисе далеко до парижской, это типичный bric à brae, то есть лавка старьевщика, очаровательная, но немножко раздражающая. Античные бюсты XVIII века, тяжелые, как кухонные запахи, натюрморты голландцев, вазы, барометры, ширма с обезьянками, самовары, копия мраморного трона Великого Могола{254} и Джотто. Джотто этот не понравился мне с первого взгляда. Два сухих, традиционных панно, тусклые цвета. Я поделился своими сомнениями с одним из музейных сторожей в темно-синем мундире с серебряными пуговицами. Он стоял у стены, ведя, как это свойственно лицам его профессии, таинственное существование полувещи-получеловека. Медленно-медленно подняв змеиные веки, он выслушал мои соображения, после чего прошипел, что в музее Жакмар-Андре нет подделок. Не было, нет и не будет. Я оставил его в покое у стены. Когда он окончательно иссохнет, его заменят алебардой или стулом.

На втором этаже в двух маленьких комнатках экспонаты, напоминающие о Жане Жаке Руссо. Несколько портретов, писанных явно не с натуры, на одном из которых изображен юноша, спящий на скамейке в парке (J. J. sans argent, sans asile, a Lyon et pourtant sans souci surl’avenir passe souvent la nuit a la belle étoile[100] — поясняет комментарий). В стеклянной витрине воротничок — не слишком чистый, что отрицательно характеризует спутницу жизни философа{255}, которую и без того терпеть не могут его биографы. Имеются также шляпа, перо и кресло, в котором автор «Исповеди» испустил последний вздох. Кресло, так сказать, гипотетическое, но до сих пор не найдено контркресло, и посему выставленный предмет мебели совершенно законно пользуется славой. На стене гравюра, представляющая последние минуты Жана Жака. Иллюстратор поместил на ней также и последние слова философа, в которых тот возглашает хвалу зелени, природе, солнечному свету и Богу, а также говорит о своей жажде вечного покоя. Ария длинная и неправдоподобная, как в опере.

Природные достопримечательности находятся неподалеку от дворца и носят романтически гиперболизированные названия Море песка и Пустыня. У моря диаметр чуть меньше километра. Выглядит оно так, словно в лес упал метеорит и выжег землю. Лес красивый, густой, березово-дубовый и буковый, то есть снизу медноцветный. Он представляет собой дикую часть эрменонвильского парка. Через лес проходит асфальтовое шоссе. По нему беспрерывно проносятся автомобили. Я единственный пешеход. Несколько машин снижают скорость — водители внимательно приглядываются ко мне.

Эрменонвиль

До той поры французская литература была равнодушна к зелени, и только Руссо предстояло открыть ее. С этой точки зрения о нем можно сказать так: Руссо первый ввел зелень в нашу литературу.

Она искала в траве душистую землянику, а я тем временем рассказывал ей о «Новой Элоизе» и читал отрывки из нее.

Теория садов куда необходимей для понимания классицизма и преромантизма, чем теория поэзии. Прогулка по Эрменонвилю дает больше, чем чтение Делиля{257}. Впрочем, jardin paysager[101] XVIII века, именуемый также английским парком, собственно говоря, и является поэтикой, каталогом фигур и тропов, только истолкованных водопадом, мостиком, купой деревьев, искусственными руинами. В нем было все, что нужно чувствительным сердцам: «грот тайных свиданий», «скамья усталой матери», «могила несчастного влюбленного». История жестоко обошлась с саженцами сентиментализма. Тем более стоит посмотреть Эрменонвиль, который относится к наиболее сохранившимся паркам XVIII века.

Он плод трудов маркиза Рене де Жирардена{258}, портрет которого написал Грез{259}. Красавцем маркиза не назовешь, у него крупное бледное лицо и ласковые глаза легавой. Одет он («avec une élégance naturelle et très aristocratique»[102], как пишет его биограф) в костюм Вертера — суконный сюртук, щегольски повязанный фуляр и кожаные кюлоты, застегнутые под коленями. Карьеру начинал он под знаком Марса, но скорей из уважения к традиции, чем по призванию. Он был капитаном при дворе герцога Лотарингского Станислава Лещинского{260}. После его смерти маркиз значительную часть жизни посвятил устройству своих наследственных владений, а главным образом — созданию парка на окрестных пустошах и болотах. После одиннадцати лет трудов он изложил свой опыт в книге «De la composition des paysages sur le terrain ou des moyens d’embellir la nature autour des habitations, enjoignant l’agréable à l’utile»[103] (1777). Над творением маркиза витает дух Жана Жака, которого он обожал, и листья деревьев в Эрменонвиле цитируют целыми страницами «Новую Элоизу». При воспитании своих детей маркиз руководствовался «Эмилем», дополнив его собственными идеями, — так, например, он помещал на вершину высокого столба корзину с обедом и велел малышам взбираться к ней. Несмотря на это, дети выросли нормальными людьми и дошли до высоких должностей.

Маркиз много путешествовал; в молодости посетил Германию, Италию и — что особенно важно для его идей — Англию, как раз переживавшую эпидемию устройства парков. Уильям Кент{261} проектирует парк при замке, который стал наиболее часто копируемым образцом. Знаменитый денди Кобем растрачивает целое состояние на парки. На эстетику Жирардена более всего оказало воздействие творение Уильяма Ченстона — парк, украшенный каскадами, руинами и скалами.

Начинаниям этим сопутствует литературный ренессанс Гесиода, Феокрита и Вергилия, которым вторят новые поэты: Томсон, Геснер, Юнг и Грей{262}. Патроном буколической литературы во Франции является постаревший Фенелон. «Среди тополей и верб, коих нежная свежая зелень кроет бессчетные гнезда птиц, распевающих днем и ночью», струится река Ксанф. «Равнины покрыты золотистыми хлебами, холмы прогибаются под тяжестью виноградников и растущих амфитеатром плодовых деревьев. Природа здесь была радостна и приятна, а небеса сладостны и лучезарны; земля готова была истечь из своих сосцов новыми богатствами в награду за труд земледельца»{263}.

Сентиментальный пейзаж — это декорация сентиментальной экономики, и, наверное, не будет преувеличением утверждение, что в Аркадии били источники утопического социализма. Вергилий прохаживался там с Прудоном{264}. Поселянка Проксиноя «пекла вкуснейшие пирожные. Она разводила пчел, мед которых был слаще того, что в Золотой век стекал на радость людям по стволам дубов. Коровы сами приходили и предлагали потоки молока… дочь подражала матери и, гоня своих овечек на лужок, с безмерным удовольствием пела. И в такт этой песне ласковые ягнята плясали на зеленой травке».

Часть парка, соседствующая с местами, отведенными для философской задумчивости и чувствительных переживаний маркиза и его гостей, посвящалась «возлюбленным поселянам». Там была площадка для стрельбы из лука (с незапамятных времен этот спорт весьма почитался в Валуа), а под дубом круг, где под звуки деревенского оркестра танцевали народные танцы гийо, сот и перетту.

Des habitants de l’heureuse Arcadie,Si vous avez les nobles moeurs,Restez ici, goûtez-y les douceursEt les plaisirs d’une innocente vie…[104]

Так велел высечь на камне маркиз, который к тому же писал стихи, и то, как густо нашпигован ими эрменонвильский парк, свидетельствует, что он питал определенные иллюзии по части своего таланта.

Концерты для высшего общества часто проходили на Тополином острове, и встретился Жирарден с автором «Деревенского колдуна»{265} как раз в связи со своими музыкальными интересами. Жан Жак приехал в Эрменонвиль 20 мая 1778 года и поселился в одном из парковых павильонов вместе с неотлучной Терезой Левасер. То были последние дни философа. Он бродил по окрестностям («дабы побудить мой разум к работе, нужно, чтобы тело пребывало в движении»), карманы у него всегда были полны зерном для птиц. Он играл с детьми, рассказывал им сказки. Сообщал о намерении написать произведение, которое дополнит «Эмиля», строил музыкальные планы. Но главное, прогуливался по парку, как и пристало автору «Прогулок одинокого мечтателя», собирал гербарий и вздыхал над любимым своим растением — барвинком. «Эти шесть недель выпадают из писательской биографии Руссо: ни одна строчка его произведений не помечена датами пребывания в Эрменонвиле». Руссо жил в парке маркиза как в средоточии воплотившейся мечты.