Флорентийские маски - Роза Планас

Глава шестая

Вот с какими гневными словами обратился Антонио к Ласло:

– Моя жизнь прошла между кабинетом доктора Калигари и эксцентричными выходками Фуманчу. Я жил, надеясь когда-нибудь создать Голема – существо, которое во всем потакало бы моим желаниям и воплощало бы в реальность мои самые сокровенные сны и мечты. Мне казалось, что сама судьба уводит меня прочь от мира кино, я не собирался иметь ничего общего ни с персонажами, созданными на съемочных площадках, ни со сценарными диалогами, уродующими воображение нормального человека. Лишь когда умер отец, я понял, что вел себя глупо и смешно, как актер-дебютант, приглашенный сниматься в фильм без сценария. Я должен узнать, что скрывается на вилле Сересас, какой секрет унес с собой в могилу отец, скончавшийся так внезапно. Чтобы раскрыть эту тайну, я готов идти до конца, меня ничто не остановит, а уж тем более угрозы, высказанные каким-то ничтожным человеком. Хоакин не сможет меня удержать, да и полиция тоже. Я доберусь до черепа и заберу его себе. Я уверен, что знаю, где он сейчас находится.

Эту эмоциональную речь он произнес после того, как его адвокат подал ходатайство о допуске сына покойного в квартиру на проспекте Либертад. Судья, которому было поручено вести дело о наследстве знаменитого актера и коллекционера, отклонил ходатайство. Единственный сын покойного был надежно изолирован от всей оставшейся после отца собственности. Уже не слова Хоакина, а постановление суда запрещало ему появляться на вилле Сересас – по крайней мере до окончания рассмотрения дела. В распоряжении Антонио оставалась лишь та сумма, которую ежемесячно перечисляли ему со счета отца. Антонио с достоинством и без лишних жалоб принял все эти, по словам судьи, временные ограничения, но, когда ему отказали в праве один-единственный раз в присутствии представителей властей войти в свою квартиру, он не смог сохранить спокойствие и сделать вид, что не слишком заинтересован в том, что происходит с наследством отца. Он даже, сделав над собой усилие, позвонил матери, потребовал у нее предпринять хоть какие-то шаги, чтобы изменить ситуацию. Она же с присущим ей безразличием в голосе напомнила сыну, что в его распоряжении есть достаточная сумма денег и он преспокойно может продолжать праздно существовать, как и раньше, дожидаясь, когда дело о наследстве будет закончено. С точки зрения матери, ему следовало набраться терпения, да и вообще научиться ждать. Пусть, мол, все идет как идет, и не нужно вмешиваться в ход событий. Логика и здравый смысл были, безусловно, на стороне матери: получение основной части наследства было для него всего лишь вопросом времени и приложения каких-то минимальных усилий по юридической части.

– Спасибо, мама, за твои пояснения. Но, к сожалению, то, что ты говоришь, для меня сейчас ничего не значит. Нет у меня времени, понимаешь, не могу я ждать. И кстати, ты ошибаешься, если думаешь, что меня интересуют только деньги. Поверь, в жизни есть вещи гораздо более важные. А впрочем, откуда тебе знать. Отец никогда не был тебе интересен как человек. То, что он ценил, что было для него важным, так и осталось для тебя тайной, и раскрыть ее ты даже не попыталась.

Повесив трубку, он почувствовал себя лучше, словно выполнил наконец какое-то тягостное обязательство. Презрительно усмехнувшись, сплюнул на пол прямо в кабинете Ласло. Адвокат посмотрел на него с отвращением, но заговорил с неизменной вежливостью:

– Делай что считаешь нужным, но прислушайся и к моим словам. По крайней мере нарушать закон я тебе не советую. Мы ведь с тобой уже не раз говорили о сложившейся ситуации: да, твой отец оставил кое-какие вопросы неразрешенными. Ничего страшного в этом нет. Нужно просто дождаться, пока суд рассмотрит некоторые иски и заявления. Ты, главное, не наделай сейчас глупостей и ни в коем случае, ни под каким предлогом не появляйся в Сересас. Хоакин, в отличие от тебя, имеет полное право находиться там до оглашения вердикта суда. А ты к отцовской вилле даже не приближайся.

Антонио так сильно вспотел, что его шелковая итальянская рубашка плотно облепила тело. Нетерпение просто сжигало его, и он уже не был способен слушать кого бы то ни было.

– Я хочу получить то, что принадлежит мне. Я ведь не требую ничего такого, что было бы не моим. Я имею право распоряжаться своей собственностью. Надеюсь, ты, как юрист, не станешь этого отрицать?

Ласло, в котором от адвоката было гораздо больше, чем можно было подумать на первый взгляд, заверил Антонио, что тот абсолютно прав, вот только – тут адвокат вынужден был развести руками – в данный момент он не может сделать больше ничего для своего клиента, по крайней мере в этом конкретном вопросе. В то же время Ласло как бы невзначай упомянул, что если Антонио нарушит наложенные на него судом ограничения, то этот поступок надолго затянет дело об отцовском наследстве. Пока Ласло не удалось ни получить разрешения на то, чтобы Антонио мог забрать из квартиры свои вещи, ни добиться подписания временного соглашения между сторонами, участвующими в процессе. Судебная тяжба за имущество самого знаменитого мексиканского актера превратилась в государственное дело.

Разозлившись на Ласло, Антонио, хлопнув дверью, вышел из его роскошного кабинета и, поймав такси, поехал почему-то к Национальному музею. Здесь, в одном из залов, он надолго задержался у знаменитого камня Солнца. Наверное, сам не отдавая себе отчета, он рассчитывал, что в непосредственной близости от древнего ацтекского символа ему в голову придет какая-нибудь блестящая идея, которая, как луч маяка, укажет путь в бушующем океане свалившихся на него проблем и неприятностей. Внезапно в его памяти всплыли отрывки из стихотворения Октавио Паса. Все произведение целиком он, конечно, не вспомнил, но и эти фрагменты выстроились у него в голове в стройные строки, пусть и лишенные авторской последовательности, ритма и логичности: «Для того чтобы быть, я должен быть другим, а не самим собой, выйти за пределы себя, найти себя среди других; других, которые не я, если я не существую; других, которые даруют мне право существовать; меня нет, всегда будем мы». Камень Солнца – это часы: часы без механизма с единственной устремленной в глубину космоса стрелкой. Высеченные на ней иероглифы и изображения повествуют о том, что жизнь человека – цепочка бед и несчастий. А ведь поэт был еще и актером. В одной из картин, найденных в коллекции отца, Антонио разглядел знакомое по портретам лицо не то галантного кабальеро, не то бесстрастного робота – молодого Паса, загримированного так, как это было принято тогда в Голливуде. Да и стихи мексиканского поэта всегда были кинематографичны, их образы представляли собой последовательность кадров, повествующих о самой сути человеческого существования. Антонио не знал, что делать и куда податься. Больше всего на свете ему хотелось получить череп, но ему не с кем было поделиться своими мыслями и желаниями. Люди, на которых он мог бы рассчитывать, либо подвели его, либо не смогли помочь по объективным причинам. Федерико, сидя у себя в Италии, вообще выпал из всей ситуации, а Марк – бедняга, он, наверное, уже отчаялся писать и звонить, так и не получив ответа ни на одно сообщение. Англичанин направил Антонио свои соболезнования и с тех пор постоянно звонил или писал ему из своего временного убежища на юге Англии. С каждым разом тон его сообщений становился все более просительным и даже умоляющим. Поэтому Антонио не мог позволить себе ответить Марку Харперу какими-то простыми дружескими словами, не сообщив ему чего-либо чрезвычайно важного. Вот когда в его руках вновь окажется череп, тогда они и увидятся вновь все вместе, вчетвером: он, Федерико, Марк и голова их длинноносого приятеля. А пока такой возможности нет, Антонио предпочитал хранить молчание.

Посмотрев еще раз на ацтекский камень Солнца, Антонио принял решение ехать немедленно на проспект Либертад и попытаться без всяких разрешений войти в отцовскую квартиру. Ключ у него был, а консьержа он знал уже много лет. Некоторой суммы в долларах наверняка будет достаточно, чтобы старик не стал поднимать шум и пропустил его в квартиру. Время Антонио выбрал самое удачное – ближе к концу рабочего дня. В этот час деловые люди, служащие, офисные сотрудники и прочие представители столичной бюрократии выходят из своих контор с уныло-усталым выражением на лицах. При этом они не просто не замечают тех, с кем сталкиваются по пути, – с учетом плотности человеческой массы на единицу площади городских улиц вероятность быть узнанным кем бы то ни было в этом потоке стремится к нулю. Пожалуй, муравьи, толкущиеся у входа в муравейник, отличаются друг от друга больше, чем работники бесчисленных контор, офисов и фирм после тяжелого трудового дня.

Консьерж, как и предполагал Антонио, мирно позевывал в своей стеклянной будочке. Антонио даже пожалел, что ему приходится нарушать сонную идиллию. Господи, сколько же времени прошло с тех пор, как он сам мог позволить себе уснуть так же безмятежно!