Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тис, весь костистый и сухопарый, даже на вид иногда кажется не слишком гладко выточенным из камня или отменно твёрдого дерева. Только на животе вместо ожидаемого жёсткого и красивого рельефа имеется нечто вроде мягкого слоёчка из заветренного сырого теста. Кожа выглядит старой, смятой и украшена ясно различимыми бледными полосками, похожими на рубцы.
– Да, точно как у Шалы, – говорит Пенни.
Штырь отпускает подол майки, чуть хмурит надбровья.
– О. Так у Шалы тоже такое брюхо?
– Ну да, сама видела. Когда они мылись… Я типа думаю: может ты, старшак, раньше тоже так болел, но поправился же?
Орк как-то странно смотрит на неё, и Пенелопа начинает крепко сомневаться, что выбранный вопрос такой уж безопасный.
– Эти отметины на память о детях, которых мне повезло выносить и родить, шрамы дарения жизни, – объясняет Тис. – Иногда я совсем забываю, что у людей их принято прятать и никому не показывать.
– Так у Шалы же нет детей.
– Да, получается, что живых нет.
– Погоди… – ух блин, от жуткой догадки аж на вдохе захолонуло. – Они там что, съели этих детей?!
– Что?
– Что?..
– Кхм, Резак. Я знаю, что про нас болтают всякое, но орки не едят детей.
Пенни молчит, только глазами хлопает, и Тис продолжает:
– Я не верю, чтобы кто-нибудь из Последних сожрал бы маляшку. Печень врага – запросто, язык и глаза эльфивого чародела -
давились бы, да съели, но маляшку – не. Зубы коренные прозакладываю. Беды-то они нахлебались, это ясно. Не все рождённые хотят остаться жить. Особенно когда клан мыкается по чересчур бедным землям, а у нэннэ и требуха-то ещё как следует не доспела для таких подвигов.
Штырь качает головой. Касается Пенелопиного плеча:
– Хорошо, что мы поговорили, Резак.
* * *
Известие про Шалин полосатый живот огорчило Штыря сильнее, чем он это показывает – Пенелопа уверена. Как будто лёг на место ещё один кусочек какой-то стрёмной мозаики, и картинка-то складывается поганая, как ни крути. Пенни ловит себя на том, что грызёт от беспокойства ногти. Такого она за собою не замечала уже довольно много дней, хотя волнений хватало.
Вот Ржавка умеет понимать, что к чему, когда объяснений словами через рот ждать без толку. Вот как с сиренами. Или с неговорящими двойняшками Крысью-Брысью, которые вместо сколько-нибудь ясной речи только и могут посвистывать да гортанно лаять. Ржавка с ними дружит запросто. Может, и тут разберётся. Если даже Ржавки нет сейчас в лагере, то Пенни попробует выследить. С Ковалем же получилось.
* * *
– Ржавка, эй!..
– Ш-ш-ш-ш. – Ржавка кого-то караулит из-за трухлявой колоды у тихого лесного бочага с тёмной студёной водой.
– Ты чего здесь?.. – Пенни тоже прячется к Ржавке за колоду. Косые рыжие лучи вечернего солнца бьют сквозь буйную зелень обступивших бочажок деревьев, и картинка, если не слишком присматриваться, кажется сказочной.
Только наверняка ни в одной порядочной сказке не изобразят кучку оленьего помёта, в которую Пенелопа едва не вляпалась, и горсть грязновато-сизых перьев на том месте, где какой-то мелкий хищник убил лесную птаху.
Или костлявого молодого орка с пятнами отболевших ожогов на теле и с ниткой дарёных сиреньих бус, намотанных вокруг запястья.
Да если уж на то пошло, то и самой Пенни-Резаку ни в одной сказке не будут рады.
По крайней мере, ни в одной нормальной людской сказке…
– Ай, дурью маюсь, – признаётся Ржавка шёпотом. – У Коваля на зимней стоянке уйма книг. Штук семь, если не восемь. И все с картинками. Вроде как для мелких, но я их тоже смотрю. Вот одна картинка была – прямо как с этого места малёвана… Как на закате выходит сюда на водопой огромадный рогатый конь, а на пеньке сидит белая кралечка в занавесках. Вот я себе и думаю: краля-то вряд ли объявится, так может хоть коня погляжу.
– Рогатый конь? Лось, что ли?
– Да что я, лося не знаю? Говорю тебе – конь-однорог, весь серебряный. Их живьём уже лет триста никто не видал, ну, может, кроме той малювальщицы, которая книжку рисовала, и занавешенной кралечки. Вот было бы здоровско, если бы мы тоже увидели!
А-а, вот оно что. «Я тоже читала такую книжку» – вспоминает Пенни. Поэтому и лесной бочажок в окружении старых деревьев показался таким сказочным и смутно знакомым. Жаль, что никакой единорог, конечно, не явится в орчанскую глушь. Ржавка тоже прекрасно это понимает.
– Не придёт, конечно… Откуда ему взяться. Это я так, дурью маюсь. Уж больно место при закате прекрасное.
– Если бы я живого единорога встретила, – говорит Пенни, – даже и не знаю, что стала бы делать. Ничего, наверное. Остолбенела бы, как дура.
– А я знаю, что нужно делать, – говорит Ржавка. – Нужно его напугать до чёртиков. Вскочить и орать: «Беги, тварь! Беги, не оглядывайся! И никогда ко мне не подходи!» Ржавка подбирает с земли лущёную еловую шишку, чтобы кинуть её в тёмную неподвижную воду.
– Рожки у них были драгоценные. Короли и прочая знать – людская, дварфийская, всякая – и взяла моду из ихных рожек вина пить. Кто-то сболтнул, что из такой посудины никакая отрава тебя не возьмёт. За один рожок столько давали бражки, и шитья дорогого, и простых коней, и золотых сокровищ. В старинные годы мы, Змееловы, прямо ватажками нанимались одно-рогов бить. А их и так-то было – кот наплакал. Йех…
Пенни тоже кидает в воду шишку.
Надо же. Не впервые красивая старая сказка оборачивается кровавой тоской, пора бы привыкать.
– Если у тебя есть об этом змееловская песня, – произносит она, не зная, что ещё сказать, – то я её послушаю. А ты мне переведёшь, ррхи, если чего не пойму.
* * *
Песенка оказывается недлинная и плутовская. Про клеймёного Ашу-Пепла, как он с каким-то своим «полупленником», что бы это ни значило, ехал берегом моря в гости к полупленниковой бабушке, нашёл тушу морского животного с длинным витым зубом, забрал этот зуб, а потом под видом волшебного рога и всучил одному нервному богатею, пообещав, что теперь тому можно не опасаться вражеского яду. Песня почти на треть состоит из перечисления разнообразных богатств, которые знатный мужик отвалил за фальшивый единорожий рог, а заканчивается доказательством Ашиной примерной честности: покупатель так никогда и не
