Аракчеевский подкидыш - Евгений Салиас

– Скажи, очень прошу покушать, не брезгать, а то обидит. Так и скажи: хочет, не хочет – пусть кушает, а то обидит.

Григорий счел долгом распустить свой огромный рот, изображая улыбку, но капитан нахмурился при виде его глупой рожи.

– Чего зубы скалишь, дубина? Неси!

Через несколько мгновений денщик явился вновь и, уже не улыбаясь, заявил:

– Она говорит: «скажи – очень благодарна, очень проголодалась. Скажи, что я говорю». Я говорю: скажу.

– Скажу – говорю! Говорю – скажу! – повторил капитан, весело рассмеявшись. – Ах ты, Гришуня, дура ты, дура, хоть и солдат. Ну, а Василью что же дать? Тут мало.

– А каши?

– А есть у тебя?

– Есть.

– Так и давай! И его накорми. Ну, пошел!

Через полчаса в квартире капитана было уже темно и тихо. Все улеглись спать, но из четырех лиц под этой кровлей двое спали, а двоим не спалось.

Пашута, покойно устроившись на мягком диване, принесенном ради нее из одной горницы в другую, думала о хозяине дома. Всякое внимание, оказанное ей посторонним человеком, трогало девушку глубоко. Не избалованная судьбой, она была особенно чутка на всякую ласку.

Она, обожавшая баронессу, обожала ее именно за ее ласку. Теперь этот толстый капитан, который из-за нее почти испортил дверь, да велел перетащить тяжелый диван, сразу тронул ее до глубины души.

«Славные у него глаза, – думалось Пашуте. – Добрый человек! Одинокий? Небось, сам всю жизнь без ласкового слова прожил, вот и к другим бессчастным ласков. Видно, не одни крепостные горе мыкают, и свободным людям, дворянам, не всем сладко на свете живется… Ведь вот этот всю жизнь и теперь бобылем прожил».

И спустя несколько времени Пашута грустно улыбнулась среди темноты и подумала:

«Ишь я растрогалась! Вместо того, чтобы спать или о своих бедах думать, все о ласке капитана думаю…»

В то же самое время толстый Ханенко, лежа на своей огромной постели, глядел тоже в темноту во все глаза. О сне тоже не было и помину. Но капитан, собственно, ни о чем не думал, ни о чем не рассуждал. Ему представлялась заколоченная в столовую дверь, а в ней диван. На диване неожиданная гостья. Он видел ясно кудрявую головку с черными, как смоль, завитушками, бледное лицо с правильными чертами, выразительные черные глаза, искрившиеся, вспыхивающие. Он вспоминал последний ее взгляд, когда он выходил из столовой. Взгляд, в котором было столько кроткой благодарности, столько искренней радости и ласки…

– Да, диковинно! – шептал капитан. – А останься она тут неделю, две, что будет? Беда! Помилуй Бог! Беда будет. Пропаду я… Нет, уж лучше поскорей с рук долой. Наживешь такую беду, что на остаток дней своих свихнешься разумом. А выкупить на волю у графа? Да… А рыло себе самому тоже купить другое. Эх, спать пора!..

XLVII

На другой день утром, чуть брезжил свет с капитаном случилось нечто настолько незаурядное, что оно осталось в его памяти на всю жизнь и даже повлияло на нее роковым образом.

Ханенко проснулся и пришел в себя потому, что кто-то с силой дергал его за руку. Он открыл глаза и думал, что бредит наяву. Пред ним, лежащим в постели, стояла сама Пашута бледная, как смерть. Капитан, ошеломленный, подумал, что он сходит с ума или бредит наяву, но несколько слов девушки привели его окончательно в себя.

– Скорей! Скорей! – выговорила Пашута через силу. – Михаил Андреевич в себя стрелял! Еще вчера! Ступайте скорей!

– Каким образом? Что такое?! – воскликнул Ханенко, садясь на постели, но тотчас же, несмотря на перепуг, он конфузливо прикрылся одеялом.

– Скорей ступайте! Ничего не знаю…

– Сейчас! Сейчас! Господи помилуй! Диковинно! Уйдите вы-то… Уйдите! А то как же при вас…

Пашута, взяв себя за голову обеими руками, быстро вышла из горницы.

Капитан стал звать денщика, но та же Пашута из-за двери крикнула ему:

– Никого нет! Я одна в доме… Что вам нужно?

– Ничего! Ничего! – отозвался капитан. И он начал быстро одеваться.

– Диковинно! Совсем диковинно! – повторял он изредка вслух. – А эта-то?.. Здесь-то? Меня-то будила?.. Два происшествия! Вестимо два!

Через несколько минут капитан был уже одет и вышел.

– Каким образом? Что случилось? – спросил он Пашуту. – От кого вы узнали?

– Сейчас прибегал лакей оттуда вас известить. Я отворила ему и бросилась вас будить. Едемте скорей! Возьмите меня с собой!

– Как же вам-то, посудите. Вас там накроет полиция.

– До того ли теперь, помилуйте! Ведь он, может, кончается… Лакей сказал – очень плох. Будет ли жив – неведомо…

– Да когда он стрелялся?

– Еще вчера ввечеру.

– В какое место?

– Ничего не знаю! – с отчаянием воскликнула Пашута. – Едемте скорей!

Капитан быстро собрался и накинул шинель. Пашута тоже оделась, но при выходе из квартиры Ханенко вдруг воскликнул:

– Где же мой-то леший? Как же квартиру-то бросить? Вы бы остались… Я тотчас вернусь. Все вам расскажу. А ведь там вас накрыть могут!

– Ни за что! – решительно отозвалась Пашута. – Едемте!

Ханенко уже хотел бросить квартиру с распертой дверью, но в эту минуту появился с заднего хода его денщик.

– Куда провалился, дьявол?! – крикнул капитан. – Запирай и не отлучайся, покуда не вернусь.

И через несколько минут капитан с Пашутой уже сидели на извозчике и шибко двигались по направлению к Неве. Ханенко снова расспросил Пашуту, но она повторила то же самое. Подробностей она никаких не знала, так как лакей прибегал на одну секунду только оповестить капитана.

Разумеется, всю дорогу проговорили они оживленно и не умолкая о Шумском. И только спустя много времени, уже почти подъезжая к Морской, капитан вспомнил или заметил, что первый раз в жизни имел такую долгую, простую и бесцеремонную беседу с полузнакомой красивой девушкой.

Когда они подъехали к квартире, где жил Шумский, то уже, были как будто давнишние хорошие знакомые и даже более. Что-то общее было между ними. Что-то возникло…

Капитан не стал звонить, а пройдя двор, вошел в квартиру задним ходом.

Первая личность, которая попалась ему навстречу, был Шваньский.

– Что такое? Ради Создателя! – спросил Ханенко.

Шваньский, весь окончательно съёжившийся, что бывало с ним в минуты смущения, развел руками, хотел заговорить, но голос его задрожал, губы задергались, глаза заморгали.

– Ничего… не понятно… – проговорил он, запинаясь. – Вчера еще… без меня… Марфуша была… Ходил, сидел один… и хватил…

– Куда?

– В грудь. Прямо… А то куда же…

– В грудь? Плохо дело… – пробурчал капитан.

– Пожалуйте! Там в гостиной Петр Сергеевич и доктор. Я сейчас еду за другим.

Ханенко прошел в гостиную и нашел там Квашнина и доктора, к которому изредка обращался Шумский, когда случалось ему хворать.

Расспросив тотчас встревоженного и бледного Квашнина, он узнал только то, что Шумский накануне по возвращении от Аракчеева выстрелил себе в грудь, а что об исходе раны сказать покуда ничего нельзя.

Доктор однако от себя прибавил, что надежду терять не надо, так как никаких ужасающих признаков нет. Пуля прошла недалеко от сердца, но очевидно ничего «существенного» не повредила. По его мнению Шумский долженствовал быть убитым наповал. Если он остался жив всю ночь, то должен и оставаться в живых. Вот разве пуля пойдет «путешествовать» и тронет сердце… Тогда будет не хорошо…

– Что именно? – спросил капитан.

– Смерть… помилуйте…

Ханенко вызвал Квашнина в столовую и вымолвил взволнованным голосом:

– Что же все это? Какая причина?

– Непонятно, капитан. Совсем непонятно! Ведь вы помните, боялся быть убитым, помните все его разговоры. А тут вдруг, оставшись цел и невредим, хватил сам себя.

– Сумасшествие! – отозвался капитан.

– Да, именно сумасшествие.

– Вы его видели?

– Входил. Видел на минуту. Слаб.

– Но в памяти?

– В памяти. А временами будто бредит…

– Что же он вам сказал?

– Да что? Знаете его? Смеется. Увидал меня и усмехнулся. Говорит: сплоховал я, Петя! Знаем мы, где сердце помещается, да не с точностью. Слыхали только, что в левой стороне… Влево и палил я, да промахнулся. А теперь, видно, жить надо, да со стыда от людей укрываться.

– Со стыда! – выпучил глаза капитан.

– Да. Стрелять в себя, говорит, можно, а живым после этого оставаться смешно. Да он и не остался бы в живых – Марфуша его спасла.

– Каким образом?

– Она вбежала, он лежал на полу да тянулся за пистолетом. Достал его и хотел опять палить. В голову. Она с ним сцепилась… Из всех сил, говорит, билась с ним и таки отняла.

– Да из-за чего? Из-за чего? – вымолвил капитан с отчаянным жестом.

– Неизвестно.

– Я думаю, не было ли чего-нибудь у него с графом.

– Может быть, – задумчиво ответил Квашнин. – Граф ему пригрозился, может, за карету чем-нибудь особенным, Сибирью, что ли, солдатством. Мало ли чем.

Ханенко не согласился, однако, с этим мнением.