Сегодня - позавчера_3 - В Храмов

Я был в таком состоянии, что ничего не видел вокруг. Это позже я вспомнил, как я очнулся под телом Громозеки, как разгребал левой рукой землю - правая была перебита. Как я кровью не истёк?

Вспомнил позже, как обнаружил отсутствие оружия, снаряжения, ремня, берц. Рядом валялись разбитые в хлам керзовые ботинки, как я разрывал гимнастёрку на полосы, как бинтовал грязными лоскутами руку, как обувал эти лоханки - босиком всё одно хуже.

Потом я вспомнил, как прибился к группе из четырёх бойцов ИПТАП, как на нас налетели немцы, как получил прикладом в лицо. Как слышал хруст ломаемого носа, падая в темноту обморока.

Это было потом. А сначала - только беспросветное отчаяние. Ничего не изменить! Ничего не исправить!

Нас, как стадо баранов, гнали в тыл немцев. Больше пяти десятков пленных гнали только трое немцев. С карабинами. И мы, как бараны, шли. Настолько сильно меня пришибло самим фактом моего пленения, что я этого даже не видел. Вот когда надо было бежать! Что, я не смог бы подбить на побег эту группу бойцов? Смог бы. Легко. Но, не сделал.

Я понимаю, это выглядит оправданием, но я был не в себе. А потом - стало поздно.

Потом нас перехватили "боевые электрики". Как я понял, у СС были не только элитные боевые танковые части, но и вот такие охранные, конвойные подразделения. В общем, конвоиров стало сильно больше. На мотоциклах, с пулемётами, с собаками. Злые. И собаки, и немцы злые, как собаки. Стреляли за малейший проступок. Один споткнулся, не смог подняться - очередь пулемёта. Другой решил, что дурачком быть легче, стал истерически ржать, визжать, что он "не хочет". Чего он не хочет - пояснить он не успел - очередь пулемёта, валятся в пыль и этот "Не хочет", и трое, шедших рядом. Потом, за спиной - скупые добивающие выстрелы.

Нет, я не сгущаю краски. Не нужно мне это. Я не оправдываюсь. Я - враг народа. И готов искупить полностью. Готов. Испить чашу сею, какой бы полноты она не была.

Допрашивал меня особист и командир авиаполка. Потом приехал особист авиационной армии. Первых двух интересовали не мои похождения, а больше - что я видел, пока "гулял" по тылам немцев. Что, где, сколько, какие ориентиры, "а на карте сможешь показать"?

Только потом приехал какой-то хмырь в кожанке без знаков различия с землянисто-серым лицом. Особист авиаармии. А вот этот уже и шил мне "измену Родине" в полный рост. Я не оправдывался. Я - враг народа. И готов искупить полностью. Готов. Испить чашу сею, какой бы полноты она не была. Не оправдывался. Не врал.

Не говорил всего. Не нужно оно им. Нет у них таких допусков. Эти тайны - не для них. Пусть секретики эти уйдут вместе со мной.

Допрашивал меня хмырь с красной рожей. Из перебежчиков. Сука! Немцам служить стал.

- Имя?

- Иван.

- Фамилия?

- Кеноби.

Ну, так получилось. Не говорить же им правды? А что соврать? К сожалению, всплыло только имя джедая Оби Ван Кеноби. Ну, плющит меня. Столько контузий на одну голову!

- Что за фамилия?

- Ты у мамаши моей спроси. Она тут недалеко похоронена.

Хмырь посмотрел мне за плечо. Меня стали бить. Умело, с огоньком. Больно.

- Год рождения, место рождения, где жил, где призвался, номер части, какая воинская специальность, звание?

- Пулемётчик, сержант.

Номер части я назвал - номер одного из полков Ударной армии. А местом рождения и жительства назвал название одного из райцентров в Удмуртии. Велика наша страна!

- Национальность?

- Джедай.

- Это что такое?

- Ты у матери моей...

Опять меня бьют. Больно. Я извернулся и подставился под сапог одного из предателей. Темнота. Спасительная.

Отстойник для военнопленных. Пустырь обнесённый стенами из колючей проволоки. Вышки, пулёмёты, прожекторы, собаки. Толпа деморализованных красноармейцев. Что странно - комсостав не отделили. У меня прокатило - я числюсь сержантом. Не попал в разряд комсостава.

Как кормили? Трёхразовое питание было в этом санатории. Три раза в неделю кидали в толпу что-то из подгнившего, протухшего, подпорченного мышами. Днём не позволяли лежать, ночью - ходить. Чуть что - очередь с вышки - и пишите письма мелким почерком.

Но, и красноармейцы тоже хороши. Тут же начались типичные для зоны признаки оскотинивания - кучкование, паханы, опущенные, пайки, общак, ссучившиеся. Быстро человек теряет человеческий облик.

- Или не имел его. Только маску носил, - вставил Громозека.

Маски носили, прикрывая скотскую харю. А тут решили - не надо уже масок. Маски сброшены, господа!

Да, там, в этом отстойнике он и появился. Громозека. После того удара сапогом в висок. Весь такой чистенький, в новенькой парадной форме, отглаженной, с погонами (!) и наградами. Сапоги блестели на солнце. Если спиной не будет поворачиваться. Потому что там - развороченная взрывом рана во всю спину - от плеча до плеча, от шеи до поясного ремня. Сквозь кровоточащее мясо торчат осколки рёбер, осколки позвонков. Вот такой он - живее всех живых.

Сказать, что я оху.... похудел от его появления - ничего не сказать. Никто кроме меня Громозеку не видел, зато он видел. Он мог рассказать мне, что происходит за моей спиной. Никто же его не слышит. Кстати, глюки так не умеют. Глюки не могут заглянуть в закрытый ящик или в закрытую дверь и сообщить мне о том, что там, взаперти, происходит. Вот с тех пор он и таскается со мной всюду, неупокоенная душа.

Так вот, при поступлении порции свежего "мяса" и первичной обработки хивиками, этими изменниками рода человеческого, наступала и моя очередь "правила" от этого броунского столпотворения. Пришлось слегка подраться. Много, конечно, одной левой не навоюешь, но удалось отмахаться - от меня отстали со всех группировок. Изображал дикаря - сразу в пятак, даже не выслушивая. Был четырежды пропинчен толпой. Но, отстали.

Зато мне обработали руку. Тут же в лагере был лазарет, где такие же пленные медики скальпелем, пилой, бинтами, Божьей помощью и матерными молитвами пытались бороться за жизни и здоровье военнопленных. Мне составили кость, заштопали руку - всё это без малейшего намёка на анестезию (хорошо зафиксированный пациент не нуждается), наложили какой-то серо-жёлтый гипс и отправили обратно в огороженный периметр, осчастливив напутствием, что нервы на руке перебиты и чувствительность к правой кисти не вернётся. Так что, я стал одноруким. Если гнить рана не начнёт. Тогда - по локоть отхерачат столярной ножовкой.

- Ты совсем заврался, - осадил меня хмырь.

Я закатал рукав, показав ему почти симпатичный шрам.

- На мне всё заживает, как на собаке.

Ну, зачем это было трепать раньше времени?

- Так, хватит на сегодня. Не могу больше терпеть эту вонь. Сводите его в баню, выдайте бельё, завтра продолжим.