Снобы - Джулиан Феллоуз

– Это ты перестань, – сказал Чарльз с несвойственной ему резкостью.

– Послушай, – я говорил очень примирительно, – если ты спрашиваешь, знаю ли я что-нибудь об этом, то я не знаю. Если ты спрашиваешь, думаю ли я что-нибудь об этом – ответ тоже будет отрицательным. Или почти ничего. Я думаю, они нравятся друг другу, и все. Разве это настолько ужасно? Разве тебе не хотелось приударить за кем-нибудь с тех пор, как ты женился?

– Нет, – сказал Чарльз, падая в кресло в стиле чиппендей и опираясь локтями об очаровательный и неприбранный письменный стол.

Он уронил голову на руки и принялся с силой ерошить пальцами волосы. Он был бы великолепной моделью для статуи, символизирующей отчаяние. Я чувствовал, что совершил промах, решив, будто пустое жизнерадостное подбадривание может помочь делу, и все-таки мне не хотелось первым ступать на путь к новому уровню близости – такой шаг Чарльз (а я ведь, в конце концов, даже тогда еще не очень хорошо знал его) мог бы рассматривать как дерзость. Мне было искренне жаль парня и хотелось найти способ не усугубить, но облегчить его бремя. Мои отстраненные размышления были прерваны вздохом со стола.

– Она меня не любит, понимаешь?

Он сказал это стопке бумаги, лежавшей у его лица, но так как замечание было, по всей видимости, обращено ко мне, я попытался подобрать подходящий способ ответа. Конечно, вдвойне усложняло мою задачу то, что слова Чарльза, пусть и резкие, были по сути правдой. У меня не было сомнений, что в тот момент Эдит его действительно не любила. Она не хотела его (о чем к тому времени я, естественно, только начинал догадываться), ей было скучно в его обществе, она не разделяла его интересов, ей не нравилось большинство его друзей. Не думаю, чтобы она испытывала к нему неприязнь, но вряд ли я мог сообщить это Чарльзу в ответ на крик его души. Я молчал, что, кажется, само по себе подразумевает согласие, и Чарльз поднял на меня глаза. Я не смогу объяснить, до какой степени тронуло меня невыразимое страдание на этом простом, англосаксонском лице из графского замка. Его опухшие глаза покраснели от слез, уже начинавших сбегать вдоль его крупного костистого носа. Его волосы, обычно гладко причесанные, как у героя рекламного плаката тридцатых годов, были всклокочены и торчали в разные стороны, словно растрепанные перья. Красивый человек может выражать скорбь благообразно, но, по моему опыту, если скорбь идет человеку, это подозрительно. Настоящее горе безобразно, оно калечит, оставляя глубокие шрамы в душе. Я краснею, вспоминая, как удивился тому, что у Чарльза – милого добряка Чарльза, с его охотой, живыми изгородями и собаками – есть сердце, которое может быть разбито. А оно у него было и раскалывалось на куски прямо у меня на глазах.

Не успел я и слова сказать, в коридоре послышался шум. – Чарльз?

Это была леди Акфильд. Чтобы – даже в момент такого накала страстей – грубо не нарушить правила хорошего тона и не постучать в дверь комнаты, которая не является спальней (это действие в исполнении дворецких в белых перчатках неизменно играет важную роль в телевизионных сериалах), она ухитрялась сражаться с дверной ручкой так долго, как будто легче было попасть в Ноев ковчег. И, предоставив нам столько времени, что мы успели бы и одеться, если бы в том была необходимость, не то что вытереть слезы, она открыла дверь и вошла в комнату.

– А, Чарльз, – она непринужденно улыбнулась сыну, не замечая Падения Рима, ясно запечатленного на его лице, – Эдит вернулась. Они застряли, выбираясь из города. Ничего интересного.

Чарльз кивнул, как в тумане, и побрел в сторону гостиной. Я пошел было за ним, но леди Акфильд, едва коснувшись моей руки, остановила меня.

– Нам тоже, пожалуй, пора, – сказал я. – Где Боб? Я должен поблагодарить его за ужин.

– Он ушел спать, – ответила она. – Ваша чудесная Адела поблагодарила его и от вашего имени.

Мы помолчали. Она стояла у камина, рассеянно перебирая разноцветные картонные карточки, приглашавшие ее ребенка на праздники и утренники. Свет горел только в дальнем конце комнаты – позолоченная настольная лампа, свет которой удлинял тень маркизы, а полумрак жестоко искажал ее лицо. Впервые на моей памяти она выглядела на свой возраст. Чарующий покров хороших манер на мгновение был приподнят, и невооруженному взгляду предстала усталая, встревоженная женщина преклонного возраста.

– Вот такой сыр-бор у нас разгорелся, – сказала она, не поднимая глаз от приглашения на свадьбу, на которой я увидел отметку о согласии, сделанную крупным небрежным почерком Эдит.

– Ну, я не знаю, – ответил я.

Я оказался в очень неловком положении, ведь, в конце концов, в этом доме я присутствовал как друг Эдит. То есть мне приличествовало сохранять верность ей, но в то же время я искренне считал, что она вела себя глупо. Я не был, если хотите, «на ее стороне», но находил неподобающим быть и на какой-то другой.

– А я знаю. – Она замолчала, я поднял на нее глаза в ответ на ее резкий тон. – Все хуже, чем вы думаете. Эрик был у машины, когда они приехали. Он видел, как они целовались.

На мгновение я, как выразился бы один мой приятель кокни, «охренел». Я-то думал, мы ходим вокруг да около легких бестактностей, которые допустила измаявшаяся от скуки Эдит. Предполагал легкий разговор о том, что Эдит «стоит встряхнуться», или о том, что она именно это и сделала. Естественно, я тут же заподозрил, что Эрик не «был у машины», когда они подъехали, а сознательно спрятался где-то поблизости, – не мог же он пропустить такой небом посланный шанс поймать с поличным Эдит, которую к этому моменту откровенно не выносил (и это даже слабо сказано). Но какими бы ни были его мотивы на самом деле, он не соврал о том, что видел. В память о нашем давнем знакомстве я попытался вытащить Эдит из ямы, которую она вырыла своими руками.

– Ах, ну конечно же, она поцеловала его на прощание.

– Она страстно целовала его в губы. Его рука была у нее под блузкой, а ее рука – вне видимости, под приборной панелью.

Леди Акфильд говорила с бесстрастием полицейского, описывающего суду виденное им происшествие. Я остолбенело смотрел на нее. Первым моим порывом было извиниться, что я вообще здесь есть, и броситься бежать. И уж точно я не мог подобрать подходящих слов. Она продолжала:

– Величайшая жалость, что их видел именно Эрик Он совершенно не способен держать хоть что-то при себе, и в любом случае у меня есть подозрение, что он не испытывает к Эдит слишком нежных чувств. Он уже рассказал Кэролайн, а она рассказала мне. Она постарается заставить его помолчать, но полагаю, ей это не удастся.

Больше всего в происходящем меня заинтересовало поведение леди Акфильд. Я привык уже к ее страстным признаниям полушепотом, когда она доверяла мне такие интимные тайны, как заголовки сегодняшних газет или с кем мне предстоит сидеть за столом. Сейчас ей действительно приходилось делиться тайной, но вся ее проникновенность куда-то исчезла. Так разговаривал бы офицер женской добровольной службы с новобранцами.