Банда 8 - Виктор Пронин

Им тоже это в голову не пришло.

Они создавали компру. И всем было не до трепетных чувств.

Но делали они свою работу столь легко, непосредственно, с таким искренним задором молодости, с таким добрым отношением к Пафнутьеву, что тот просто не мог им ни в чем отказать. Он веселился, как не веселился уже давно, а может быть, не веселился вот так самозабвенно... никогда.

И это очень даже может быть.

А попризадумаемся, а поприкинем — а было ли нам когда-нибудь в жизни так же хорошо, как Пафнутьеву в это утро?

У меня однажды такое утро было.

Этим летом.

Очень недолгое утро. Но, с другой стороны, сколько бы такое утро ни длилось, хоть всю жизнь, оно все равно покажется до обидного, до слез коротким.

Были и слезы, ребята, были.

Но, кроме этого солнечного плескания в голубом море, было у Пафнутьева и нечто существенное, нечто такое, что все это утро окрасило совсем в другие цвета, совсем в другие. Улучив момент, Маша наклонилась к нему совсем близко и шепнула на ухо:

— Берегись!

— Кого? — спросил Пафнутьев, тоже улучив момент.

— Ну, не меня же! — рассмеялась девушка. — Меня беречься не надо.

— Не буду! — ответил Пафнутьев, глядя, как Маша повернулась и уплыла к себе в синее море.

Лубовский появился под вечер.

Солнце уже зашло за гору, и дом погрузился в теплые розоватое сумерки.

В ожидании хозяина все собрались на открытой площадке за круглым плетеным столом. Маша сидела на противоположном от Пафнутьева конце стола, была весела и беззаботна. Ничто в ней не напоминало о тех нескольких словах в море, которыми она обменялась с Пафнутьевым. Более того, в течение дня она как бы даже сторонилась его, словно произошло между ними нечто такое, о чем другим знать не обязательно.

Разговаривали о море, об Испании, о Москве, никого никоим образом не задевая, не трогая, не цепляя. В Испании такие слова даются легко. Если в Москве, напряженной и издерганной, нужно обдумывать каждое слово, то здесь в этом не было надобности — слова сами произносились беззаботные, в них просвечивались любовь, согласие, жизнь, не обремененная ничем непосильным. Если речь шла о любви, то эта любовь была светла, мимолетна, если кто-то осмеливался выразить какое-то недовольство, то касалось оно волнения на море, слишком яркого солнца или переохлажденного вина. Впрочем, повод для недовольства исчезал в теплом испанском воздухе сам по себе.

И опять за столом звучал негромкий смех, обходительные слова, комплименты, от которых девушки смеялись тоже легко и снисходительно. Знали они, прекрасно знали, что самые восторженные слова о них будут недостаточны. Какие бы слова ни были произнесены, девушки заслуживали большего.

Раздался негромкий шум мотора, и в воздухе появился вертолет с прозрачной кабиной. Он сделал круг над домом, все увидели Лубовского в белом костюме — он радостно приветствовал компанию и, похоже, торопился присоединиться.

Вертолет приземлился на дальнем конце площадки, из него тут же выпрыгнул Лубовский — стремительный, с маленьким плоским чемоданчиком в руке и с улыбкой на устах. Похоже, он и в самом деле был рад оказаться в своем доме, среди своих людей, даже невзирая на то, что среди них затесался чужак с намерениями явно недобрыми.

— Я вас приветствую! — сказал он, подходя к столу. — Не заскучали без меня?

— Маленько есть, — ответил Пафнутьев.

— Звонки были? — спросил он у Маши.

— Ничего серьезного, Юра, ничего дельного.

— Это хорошо. Отсутствие новостей — это лучшая новость, а, Паша? Ты со мной согласен?

— Что-то в этом есть, — осторожно ответил Пафнутьев. — Как прошел день?

— Отлично! Просто замечательно!

— Разбогател сегодня, а, Юра?

— Разбогател я чуть раньше... Сегодня мне богатеть надобности не было, — с холодком ответил Лубовский. — Так что сегодня я только закрепил кое-что... Сохранить богатство гораздо тяжелее, чем его нажить. Как у олимпийцев — стать чемпионом легче, чем им остаться. Согласен?

— И в этом что-то есть, — усмехнулся Пафнутьев, не торопясь присоединяться к мнению Лубовского.

— Будешь ужинать? — спросила Маша.

— Нет, я только от стола... От хорошего стола. — Лубовский поднял указательный палец. — Лучшие, понимаешь, люди Барселоны почтили своим присутствием... — Он замолчал, оборвав себя на полуслове, задумался, вспомнив что-то из сегодняшних своих похождений, повернулся к Маше, пристально на нее посмотрел, словно заметив в ней какие-то перемены. — У тебя все в порядке? — спросил он, усаживаясь в свободное кресло.

— А разве по мне не видно?

— Потому и спрашиваю... Да, Паша... Твоя мечта исполнилась — сегодня вечером ты сможешь наконец задать мне свои кошмарные вопросы...

— Не такие уж они и кошмарные, — миролюбиво ответил Пафнутьев. — Не такие уж и жестокие... Вопросы как вопросы, — продолжал бормотать он как бы про себя. — Обычные вопросы, для порядка, для отчета, чтобы потом лишних разговоров не было...

— Маша! — перебил его Лубовский. — Значит, так... В мой кабинет шампанское, две бутылки. Для меня и моего дорогого гостя... Не возражаешь, Паша?

— Упаси боже!

— Что еще... Сок, грейпфрут... И сама сообрази что-нибудь полегче... Сообразишь, да?

— Юра! Ну конечно! Какие-то у тебя сегодня вопросы...

— О, Маша! Разве это вопросы! Если в ты знала, на какие вопросы мне сейчас придется отвечать... О!

— Да ладно, — вяло протянул Пафнутьев, махнув полноватой рукой. — На какие захочешь, на такие и ответишь.

— Даже так?! — восхитился Лубовский.

— Юра, — укоризненно протянул Пафнутьев. — Только так. Правда, вопросы в протокол я буду записывать, но ты на них можешь не отвечать, если по каким-то причинам отвечать не желаешь.

— Опять протокол? — Лубовский состроил испуганную гримасу.

— А как же, Юра? Ведь только по протоколу и оценивают мою работу, зарплату начисляют...

— Если протокол хороший, то и премия может обломиться?

— Может, — неохотно согласился Пафнутьев. — Но это редко, очень редко, премиями нас не балуют. А если уж и выдадут, то совсем за другие заслуги.

— Какие же, интересно знать? — живо спросил Лубовский.

— Отношения с руководством, хороший почерк, своевременность появления перед начальственным столом...

— Понятно! — перебил его Лубовский. — Как и везде. Законы жизни едины — что для подследственных, что для следователей.

— Юра, не надо, — сказал Пафнутьев. — Остановись. Какой ты подследственный, если здесь, в Испании, набираешь номер телефона Генерального прокурора нажатием единственной кнопки?

— Заметил! — восхищенно воскликнул Лубовский, легко вскакивая с кресла. — С тобой, я вижу, надо держать ухо востро! А, Маша?

— С тобой, Юра, тоже. — Маша, почувствовав на себе повышенное внимание, удары держала спокойно.

— Он к тебе не приставал?

— Приставал.

— А ты?

— Откликалась, как могла.

— С вопросами тоже приставал?

— Нет, только телесно.

— Это как? — В голосе Лубовского прозвучала легкая обеспокоенность.

— Паша выносил меня на руках из моря, а Слава нас щелкал.

— Часто выносил?

— Частенько. — Вскинув голову, Маша твердо посмотрела Лубовскому в глаза.

— Ну, ладно... Выводы буду делать, когда посмотрю снимки.

— Кстати, не забудьте про меня, когда будете относить пленку в печать, — проворчал Пафнутьев.

— Мечтаешь сохранить отношения с Машей? — спросил Лубовский.

— Почему же сохранить... Ничуть. Развить и углубить.

— Даже так! А Маша?

— Не возражает, — отчаянно сказал Пафнутьев.

— Так, — крякнул Лубовский. — Я смотрю, мне нельзя отлучаться надолго... Спасибо за откровенность. Пошли, Паша. — Лубовский приглашающе махнул Пафнутьеву рукой и первым, не оглядываясь, направился к дому.

Пафнутьев виновато развел руками, дескать, простите, милые девушки, но обстоятельства сильнее, и я вынужден вас покинуть. Он подвинул кресло к столу, как это делают воспитанные гости, несколько нескладно поклонился и не слишком быстрым шагом направился вслед за Лубовским. Перед тем как войти в дом, он оглянулся, махнул всем рукой, а если говорить точнее, то рукой он махнул Маше — мол, в случае чего не забывай, не помни зла и моей милой бестолковости. Маша в ответ тоже помахала ему тонкой своей загорелой ладошкой.

И Пафнутьев скрылся за стеклянными дверями дома.

Идя вслед за Лубовским, Пафнутьев поднялся на второй этаж, прошел какими-то переходами, залитыми закатным солнцем, и неожиданно оказался в кабинете. То, что это кабинет, можно было догадаться только по громадному письменному столу — все остальное напоминало не то холл, не то спальню. Во всю стену окно, от пола до потолка, выходило в сторону моря. Зрелище было настолько завораживающим, что Пафнутьев, кажется, забыл про Лубовского и, подойдя к окну, уставился на море.

— Что скажете, Павел Николаевич? — Лубовский перешел на официальный тон, давая понять, что застольные шуточки среди девочек закончились.