Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

В 1844 г. внимание цензуры обратила на себя книга-памфлет «Проделки на Кавказе» Е. Хамар-Дабанова (Е. П. Лачиновой), где довольно резко говорилось о местных беспорядках. Книгу пропустил московский цензор Крылов. Военный министр, прочитав книгу, ужаснулся, указал на нее Дубельту, сказав: «Книга эта тем вреднее, что в ней что строчка, то правда». По распоряжению Дубельта книгу запретили, отобрали у петербургских продавцов, но в Москве она успела разойтись в большом количестве экземпляров. О ней в «Отечественных записках» напечатал рецензию Белинский, приводя отрывки из нее, которые показались подозрительными цензору (Никитенко), но он их разрешил, раз они уже были напечатаны. В. А. Владиславлев велел передать Никитенко, что статья в «Отечественных записках» вызвала шум. Никитенко, узнав, что книга запрещена, что о ней нельзя говорить, тем более перепечатывать из нее отрывки, просил Краевского уничтожить статью в экземплярах, которые не успели разослать. Ее вырезали, но значительную часть номеров уже разослали. Крылов вызван в Петербург для объяснений. Он отставлен от цензорства, арестован на 8 суток (282-3).

В 1847 г. в «Северной пчеле» напечатано стихотворение Растопчиной «Насильный брак». О скандале, вызванном им, говорилось выше.

Так цеплялась цензура в 1840-е гг. к мелочам, а Белинский при этом печатался, длительное время не обращая на себя особого внимания (хотя в цензурных неблагоприятных отзывах, без называния его имени, иногда ссылаются на его рецензии). И только в 1848 г., когда обстановка меняется и до властей доходит письмо Белинского к Гоголю, они начинают понимать его роль: жаль, что умер, «мы бы его сгноили в крепости».

Тем не менее к середине 1840-х гг. власти проявляют всё более неблагосклонное внимание к «Отечественным запискам» (позднее к «Современнику»). В 1843 г. в «Северной пчеле» напечатан донос на Краевского: он-де унижает Жуковского, автора народного гимна «Боже, царя храни». Попечитель кн. Волконский, человек порядочный, неофициально велел Булгарину не писать более таких мерзостей, предупредил его, что цензура будет безжалостно вычеркивать их. В ответ Булгарин отправил Волконскому «дерзкое и нелепое письмо». В нем говорилось о заговоре партии мартинистов, стремящихся ниспровергнуть существующий строй; изданием этой партии являются «Отечественные записки», «которым явно потворствует цензура». Булгарин приводил выписки из журнала, совершенно невинные. В заключение он прямо обвинял Волконского в попустительстве: «но с того времени, когда вы председательствуете в комитете, пропускаются вещи посильнее и почище этих» (274). Он требовал создания следственной комиссии для обличения партии, колеблющей престол. Булгарин писал, что будет просить царя разобраться в этом деле, а если тот не вникнет в него или до него не дойдет мнение Булгарина, он попросит прусского короля довести до сведения царя все его обвинения: «Я не позволю, чтобы на меня, как на собаку, надевала цензура намордник». Весь этот скандал возник по поводу второй статьи Белинского о Пушкине. Там шла речь о том, что Жуковский напрасно пытается быть народным, идя по чужому пути, вопреки своему призванию, что вызывает грустные чувства. В то же время Жуковский называется писателем великого таланта. Извращение слов Белинского Булгариным было настолько ясно, что никаких последствий его письмо не имело. Но так как оно было официальным, Волконский передал его министру, а тот, через Бенкендорфа, царю (274). В 47 г. Никитенко пишет о том, что Булгарин продолжает делать доносы на все журналы, особенно в конце года, когда идет подписка. Он ничего не боится, считает себя в безопасности.

Примеру Булгарина следует в 44 г. ректор петербургской духовной академии епископ Афанасий. Он пишет донос на те же «Отечественные записки», обвиняя их в подрыве православия за публикацию статей о реформации, извлеченных из сочинения Ранке. Никитенко пишет в дневнике: «Афанасий слывет за фанатика, поборника того православия, которое держится не смысла, а буквы религии, которое больше уважает предание, чем евангелие». Сообщается в дневнике и о том, что после возвращения из Москвы министр сильно настроен против «Отечественных записок», видит в них социализм, коммунизм: видимо, его мнение навеяно московскими «патриотами»; дело передано в Синод. Никитенко резко отзывается о духовенстве, которое хлопочет о церкви, а не о религии, не любит ни бога, ни людей: «Мы видели во времена Магницкого, куда ведет церковь без рационализма, вера не по разуму»; «Беда, если монахам дать волю: опять настанут времена Магницкого. Ныне и то слишком много толкуют о православии, бранят Петра, хотят воскресить блаженные времена допетровской Руси и т. д.» (284, 511). Хотели и на самом деле. И в ближайшее время, с конца 40-х годов, их желания исполнятся.

Делались, правда, отдельные попытки и другого рода, попытки относительно либеральных изменений в цензурном законодательстве. К ним относится весьма умеренный проект политического эмигранта, одного из деятелей декабристского движения Н. И. Тургенева: «Недостаток гласности в России так велик, что ни в одной другой европейской стране об этом нельзя даже иметь представления. О каком-нибудь событии знают только его очевидцы». Известия о голоде, эпидемиях, бунтах, репрессиях в одной губернии доходят до других только в виде смутных слухов, иногда преувеличенных (почти то же, что писал Кюстин) (190). Тургенев отнюдь не радикал, не поборник свободы печати, но сторонник цензурной реформы; он сам предлагает план такой реформы: можно запретить касаться политики, но надо расширить рамки дозволенного в других областях гражданской жизни, дать право обсуждать городские дела, действия администрации, решения правительства, касающиеся местных вопросов; если считают, что цензура необходима, пускай она сохраняется, но законы о ней необходимо сформулировать яснее. Эти законы должны быть, по крайней мере, более или менее удовлетворительными, подобными, например, тем, которые вышли в первые годы царствования Александра. Такие законы должны публиковаться, чтобы каждый мог с ними познакомиться, судить о соответствии им конкретных цензурных действий. Нужно, чтобы действия цензоров можно было оспорить в более высоких инстанциях. Готовя цензурные изменения, можно бы использовать и пример других стран. По мнению Тургенева, в гласности, в существующей прессе правительство видит лишь недостатки, не понимая выгод, которые можно бы из них извлечь. Он сравнивает гласность с клапаном, который должен предупредить взрыв. Естественно, предложения Тургенева, отнюдь не радикальные, хотя вполне разумные, не получили одобрения. А события конца 1840-х гг. на Западе и в России надолго сняли с повестки дня вопрос о либерализации цензуры.

Глава четвертая. Тягостное благоволение (поэт Пушкин и император Николай). Часть первая

Даже царь приглашал его в дом,Желая при этом Потрепаться о сем, о томС таким поэтом…………………….Любил бумагу маратьПод треск свечки.Ему было за что умиратьУ Чёрной речки

Поймали птичку голосистуИ ну сжимать ее рукойПищит, бедняжка, вместо свисту,А ей кричат: пой, птичка, пой!

Освобождение Пушкина из ссылки. Встреча его с царем. Обоюдное приятное впечатление. Пожелание царя стать единственным цензором Пушкина. Стихотворения Пушкина «Стансы», «Друзьям», «Арион». Донесения агентов о благонамеренных выступлениях Пушкина. Записка поэта «О народном воспитании». Раздумья Пушкина об уроках декабрьского восстания. Сближение с фрейлиной Россет. Поручение Николая Пушкину писать историю Петра I-го. Определение на службу в Коллегию иностранных дел. Отношения с Бенкендорфом, переписка с ним. Оценка Пушкиным событий июля 30-го г. во Франции, восстания в Польше, волнений в Новгородских военных поселениях. Поездка на Волгу. Собирание материалов по истории Пугачева. Разрешение царем «Истории пугачевского бунта». Избрание в Академию Наук. Присвоение звания камер-юнкера. Стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один».

Рассматривая цензуру конца 1820-х — первой половины 1830-х гг., нельзя не остановится на вопросе о Пушкине. Об отношениях Пушкина и Николая написано множество работ, сделано огромное количество докладов. То, о чем пойдет речь, выходит иногда за строгие рамки темы цензуры, хотя и связано с ней. Не следует забывать, что Николай — верховный цензор Пушкина, и всё, затрагивающее их отношения, как-то касается и цензуры. Поэтому заезженная тема «Поэт и царь», по моему мнению, должна найти отражение в курсе «Из истории…». Не только из-за того, что иначе в нашем изложении был бы существенный пробел, а и потому, что в её трактовку всё же можно внести некоторые уточнения.