Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Жила она довольно скромно. Зарабатывала, насколько я понимаю, переводами. Она вспоминала, что и с Михаилом Афанасьевичем они никогда не были особенно богатыми. А уж когда Булгакова начали уничтожать в прессе, денег и подавно не стало.
Михаил Афанасьевич вырезал все ругательные статьи в свой адрес и вешал их на стену кухни.
Его последней надеждой на возможность публиковаться стала работа над пьесой «Батум», рассказывающей о деятельности молодого Сталина. Булгаков получил официальный заказ и одобрение для написания пьесы.
Но ничего, увы, в итоге не получилось.
Елена Сергеевна вспоминала, как они, веселые и счастливые от предстоящей поездки на Кавказ, где Булгаков вместе с художником надеялся собрать материалы для работы над декорациями, сели в поезд. Они почти ликовали, что черная полоса в их жизни наконец закончилась.
Но на первой же станции в вагон вошли люди в штатском и сообщили Булгаковым, что «необходимость в их поездке отпала». Для Михаила Афанасьевича это стало огромным ударом, от которого он, по большому счету, так и не оправился.
В Москве у него начался туберкулез глаз, он перестал видеть. И вскоре умер…
ИЗ ПИСЬМА ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ БРАТУ МИХАИЛА АФАНАСЬЕВИЧА:
«Мы засыпали обычно во втором часу ночи, а через час-два он будил меня и говорил: «Встань, Люсенька, я скоро умру, поговорим»…
Когда мы с Мишей поняли, что не можем жить друг без друга (он именно так сказал), – он очень серьезно вдруг прибавил: «Имей в виду, я буду очень тяжело умирать, – дай мне клятву, что ты не отдашь меня в больницу, а я умру у тебя на руках».
Я нечаянно улыбнулась – это был 1932 год, Мише было 40 лет с небольшим, он был здоров, совсем молодой…
Он опять серьезно повторил: «Поклянись». И потом в течение нашей жизни несколько раз напоминал мне об этом. Я настаивала на показе врачу, на рентгене, анализах и т. д. Он проделывал все это, все давало успокоение, и тем не менее, он назначил 39-й год, и когда пришел этот год, стал говорить в легком шутливом тоне о том, что вот – последний год, последняя пьеса и т. д.
Но так как здоровье его было в прекрасном проверенном состоянии, то все эти слова никак не могли восприниматься серьезно.
Говорил он об этом всегда за ужином с друзьями, в свойственной ему блестящей манере, с светлым юмором, так что все привыкли к этому рассказу. Потом мы поехали летом на юг, и в поезде ему стало нехорошо, врачи мне объяснили потом, что это был удар по капиллярным сосудам. Это было 15 августа 1939 года. Мы вернулись в тот же день обратно из Тулы (я нашла там машину) в Москву. Вызвала врачей, он пролежал несколько времени, потом встал, затосковал, и мы решили для изменения обстановки уехать на время в Ленинград. Уехали 10 сентября, а вернулись через четыре дня, так как он почувствовал в первый же день на Невском, что слепнет. Нашли там профессора, который сказал, проверив его глазное дно: «Ваше дело плохо». Потребовал, чтобы я немедленно увезла Мишу домой. В Москве я вызвала известнейших профессоров – по почкам и глазника. Первый хотел сейчас же перевезти Мишу к себе в Кремлевскую больницу. Но Миша сказал: «Я никуда не поеду от нее». И напомнил мне о моем слове.
А когда в передней я провожала профессора Вовси, он сказал: «Я не настаиваю, так как это вопрос трех дней».
Но Миша прожил после этого полгода».
* * *
Когда Елена Сергеевна стала искать камень для памятника мужу, ей сказали, что ничем помочь не могут. Но если она хочет, то может посмотреть старые надгробные камни, которые за ненадобностью валялись на кладбищенском дворе.
Тогда ведь в Москве вовсю шло перезахоронение. Несколько могил из Даниловского монастыря перенесли на Новодевичье кладбище. Установили новые памятники, а старые выбросили.
Елене Сергеевне понравился один камень. Ей позволили его установить на могиле Булгакова. А потом оказалось, что тот камень прежде лежал на могиле Николая Гоголя, которому поставили новый памятник с нелепой надписью «От правительства Советского Союза».
А Николай Васильевич был самым любимым писателем Булгакова.
Может, это и было каким-то мистическим совпадением, кто знает. Вообще, принято считать, что Михаил Афанасьевич был связан с какими-то потусторонними силами. Я не знаю, так ли оно было…
Булгаков умел видеть будущее. Он, чьи романы никто не печатал, говорил Елене Сергеевне, что после его смерти она станет почитаемой всеми вдовой известного писателя, которую будут умолять прочесть лекцию о нем.
И так оно впоследствии и было…
ИЗ ПИСЬМА ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ БРАТУ МИХАИЛА АФАНАСЬЕВИЧА:
…После всего тяжкого горя, выпавшего на мою долю, я осталась цела только потому, что верю в то, что Миша будет оценен по заслугам и займет свое, принадлежащее ему по праву место в русской литературе…
* * *
….на вечере памяти в 1960 году в МХАТе. Я сидела в МХАТе в фойе (я связана с этим театром уже более 40 лет) и, глядя на портрет Миши, думала: «Ты слышишь, Миша? Это о тебе так говорят! Это тебе играет Рихтер, это для тебя поет лучший тенор Большого театра (он пел по моей просьбе – любимую Мишину „Эпиталаму")»….
* * *
Елена Сергеевна рассказывала мне, что у Булгакова был огромный интерес к мистике. На него, например, большое воздействие оказывала Луна. В полнолуние он был преисполнен мыслей.
Сама Елена Сергеевна к мистике относилась довольно сдержанно.
О ней пишут, что она чуть ли не ведьма была. Это все, конечно же, неправда.
После смерти Михаила Афанасьевича сильно нуждалась. Перепечатывала на машинке и делала переводы.
Светик ей старался разными способами помочь. Хотя у самого денег в кармане не было, все держала Нина…
У вдовы Булгакова потом было много поклонников, и про нее говорили разное. Но у Елены Сергеевны с ними были исключительно дружеские отношения. При том что она всегда оставалась самой собой.
Елена Сергеевна рассказывала мне, как на каком-то банкете она оказалась за одним столом с Шостаковичем. И тот принялся рассказывать ей анекдот, в котором были всевозможные матерные слова.
Елена Сергеевна на это никак не реагировала. Лишь просила передать ей то соль, то перец, то хлеб.
Когда Шостакович наконец рассказал анекдот, то посмотрел на Елену Сергеевну, ожидая ее реакции.
– Передайте, пожалуйста, перец, – только и сказала она.
Во время перерыва
