Переходы - Ландрагин Алекс

Всю середину дня я колебалась, принимать ли приглашение Бальтазара, к ужину сопротивление дрогнуло. Этот странный молодой человек обладал столь же странной силой, подталкивавшей меня делать то, чего я делать не хотела. В шесть я отправилась в вагон-ресторан. Обнаружила Бальтазара, в вечернем костюме, за столиком на двоих, — на его полных губах поигрывала довольная улыбка.

— Прошу внимания! — воскликнул он, просияв от удовольствия, встал, чтобы меня поприветствовать, пожал руку, помог мне сесть и вернулся на свое место. — То, что вы, мадам, приняли мое приглашение, для меня большая честь.

— Любопытство возобладало. Вам, похоже, удается заставить меня делать то, к чему меня больше никому не принудить. Как так получается?

— По ходу своих научных штудий я обучался искусству гипноза у суфийского дервиша из Каира. Я прекрасно владею этой техникой, мадам. Мне доводилось гипнотизировать великих и облеченных властью по всему миру, не говоря уж о представителях самых знатных королевских фамилий Европы.

— Понятно. — Не подпасть под его обаяние было невозможно. — Значит, это с помощью гипноза вы заставляете людей делать то, чего им делать не хочется?

— На это никакой гипноз не способен, мадам. Гипнотизер не гипнотизирует, если вы сами этого не хотите.

— Вы намекаете — я с самого начала желала с вами поужинать?

— Разумеется, желали. Вы сами это сказали. Возобладало любопытство. Возможно, имелись и другие, куда более глубинные побуждения. Все мы существа внутренне противоречивые. Иногда нам хочется того, чего хотеть не хочется. А нам все равно хочется.

— И чего мне хочется от вас?

— Полагаю, что утешения. Того, чего хочется почти всем.

— Если я такая же, как почти все, откуда ваш особый интерес?

— Вы не такая, как почти все. Наоборот, мадам, вы представляете для меня колоссальный интерес. Вы уникальная личность. В вашем поведении чувствуется достоинство и изящество древней души.

— А вы, полагаю, мните себя специалистом в этом вопросе?

— Безусловно. Я всю жизнь этому посвятил. Сделал это своим поприщем.

Должна признать, меня забавляли эти его рассуждения про «всю жизнь». Несмотря на вуаль, я чувствовала себя непривычно нагой в свечном свете его глаз.

— Позвольте задать вам один вопрос, — наконец произнесла я. — А она вообще существует?

— Душа? Безусловно.

— Труды одного англичанина свидетельствуют об обратном.

— Месье Дарвина? Я безусловно согласен со всеми его идеями. Он гений. Но по поводу души ему сказать нечего.

— А что вы имеете сказать по этому поводу?

Он некоторое время поглаживал свои моржовые усы, обдумывая ответ.

— Мне нечего добавить от себя к уже существующему корпусу знаний по этой теме. Однако я согласен с персидским поэтом, который сказал: «Душа — не просто совокупность разума и чувств, не просто совокупность ощущений, хотя они и струятся прожилками блестящего металла через все три». — Бальтазар подался вперед, воздев для убедительности указательный палец. — «Это внутреннее свойство, которому постижимы одухотворяющие тайны мира, ибо создана она из той же материи».

Засим Бальтазар начал пересказывать мне историю своей жизни, которая, несмотря на его молодость, изобиловала самыми разнообразными событиями. Слушать его рассказы, которые возникали перед глазами один за другим, точно ярко раскрашенные карусельные лошадки, было очень занятно. Рассказывал он с даровитостью профессиональных повествователей, которые в те времена еще встречались в кофейнях от Сан-Франциско до Пекина. Его недолгий, но замысловатый жизненный путь можно суммировать так: сын венгерской герцогини, знаменитой красавицы, которая влюбилась в художника-мариниста, армянина. Мать умерла родами, когда Бальтазару было восемь лет. В детстве ему, по его словам, дали первоклассное образование, которое включало в себя суфийскую поэзию, «Тысячу и од ну ночь», труды древних греков и алгебру великих исламских математиков. Был он полиматом: в данный момент, по его собственным словам, сочинял музыку к балету, который будет представлять собой синтез всех его познаний. Говорил на семи языках: французском, русском, мадьярском, английском, итальянском, армянском и древнегреческом. Гипноз и месмеризм изучал под руководством французских неврологов и восточных мистиков, а также утверждал, что в совершенстве владеет йогой и тантрическими искусствами.

Сейчас же, поведал мне Бальтазар, он возвращается в Европу, потом двинется в Александрию и поднимется по Нилу до Хартума, чтобы присутствовать на бракосочетании своей сестры с неким эфиопским принцем. После этого, заявил мой собеседник, он намерен обосноваться в Париже и трудиться там гипнотизером. Дело его жизни — помогать другим, объявил он.

— Чем я могу быть полезен вам, мадам? — осведомился он, подаваясь вперед, широко раскрыв огромные карие глаза, жуя глазурованный пудинг с каштанами.

— Даруйте мне покой, — ответила я, поняв, что вновь поддалась неведомым, неподвластным мне побуждениям. — Даруйте утешение. Снимите бремя с моей души, очень вас прошу.

— Какова природа этого бремени?

— Имя ему — разбитое сердце.

В тот вечер я ужинала со своим спутником Люсьеном — у него было отдельное купе. Радость мешалась с грустью, ибо я подозревала, что вижу его в последний раз, а я испытывала к нему глубочайшую приязнь.

На следующее утро, после того как я в одиночестве позавтракала в своем купе, в дверь постучали. Бальтазар. Он вошел, запер дверь, сел в кресло. Я уже лежала на узкой полке, подложив под голову груду подушек.

— Когда я закончу отсчет от десяти до одного, вы уснете, — произнес он. — Потом я задам вам вопрос, вы откроете глаза и посмотрите в мои. И ответите со всей мыслимой честностью.

Считал он медленно, глядя мне прямо в глаза. Закончив отсчет, спросил невыразимо мягким голосом:

— Расскажите мне о самом счастливом дне в вашей жизни.

— Самым счастливым днем в моей жизни стало двадцать второе марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года, почти девятнадцать лет тому назад. В тот день мне наконец-то удалось вернуться домой.

— Где ваш дом?

— На острове Оаити. Это островок на востоке Тихого океана, между Сандвичевыми и Маркизскими островами.

— Вы там родились?

— В определенном смысле да.

— И уехали оттуда в молодости?

— Да, причем не подозревая, сколько времени у меня уйдет на возвращение.

— И сколько?

— Несколько жизней.

Бальтазар помедлил.

— Сколько именно?

— Сейчас пятая подходит к концу.

Он откинулся на спинку стула.

— Мы не в салонные игры играем, мадам Эдмонда, — произнес он с уязвленным видом. — К гипнозу нельзя относиться с фривольностью и легкомыслием.

— Это не фривольность, — ответила я. — Я с вами полностью откровенна. На то, чтобы вернуться к себе на остров, у меня ушло девяносто лет.

Он прищурил карие глаза, склонил голову набок и щелкнул языком, уйдя в свои мысли.

— Что за странные заявления? Вчера вы мне сказали, что не верите ни в метемпсихоз, ни в существование души.

— Метемпсихоз — это переселение душ после смерти. Соответственно, говорю я не о метемпсихозе, поскольку смерть здесь ни при чем. Я это называю переходом.

Он обдумал мои слова, а потом лицо его озарилось несказанной радостью. Он встал на колени у моей кровати, взял мою руку в свои.

— Прошу внимания! — возгласил он. — Я был уверен, что вы обладаете необычайной душой — и вот оно, доказательство! — Он страстно расцеловал мне пальцы. — Мадам, прошу вас, окажите мне честь, поведайте истории своих жизней. Каждой из них.

Услышав эти слова, я поняла, что почти подобралась к своей добыче. Знала я и то, что перехитрить хитреца будет непросто. Нужно усыпить его бдительность, а усыпить бдительность профессионального шарлатана проще всего напускной безыскусностью.

— Хорошо, — сказала я, — но на этот рассказ уйдет целый день, и я требую, чтобы вы меня не прерывали.

Двадцать второго марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года, стоя на палубе «Экватора», купеческой шхуны, курсировавшей между Таити, Маркизскими островами и Оаити, я искренне верила, что мое странствие, растянувшееся на несколько жизненных сроков, наконец подходит к концу. Я все же вернулась в то место, которое покинула так бездумно, в место, о возвращении в которое мечтала с тех пор неотступно. Вуаль, что я не снимала на людях, не только скрывала мое изуродованное лицо — скрывала она и воспоминания за век с лишним. Тридцать шесть лет, все еще не замужем, — я слыла старой девой. По счастью, солидное состояние защищало меня от остракизма, ибо даже небольшие деньги способны магическим образом превратить дефект в причуду, а наглость в эксцентричность. Вот только не всякое горе излечивается деньгами.