Голубиная книга 2 (СИ) - Боброва Ирина

– Слышу тебя, говори!.. – Засвистело отовсюду. – Чего стенаешь? Дело пытаешь, али от дела лытаешь?

– Дядюшка!.. Холодно мне, озяб я весь… Ведь не чужой я вам, – прокричал Лихо в воющее пространство.

– Да не кричи ты так, я каждый шепот слышу, каждый вздох, каждое дуновение для меня ведомо. Всё, что воздух колеблет, то и моё. И слова твои мимо не прошли. Да только помочь могу тебе лишь советом, а беды людишкам ты сам организовывай, да только имени они твоего не слыхали никогда, отродясь тебя в Лукоморье не звали, и знать не знали!

– Дядюшка, помоги мне. Донеси имя моё до каждого, имеющего дыхание живое. Они помянут меня в недобрый час, а я уж отслужу тебе!

– Ха!.. Ха!.. Ха!.. Да как же ты, тля ползучая отслужишь мне? Великому богу? Повелителю ветров? Владыке воздуха?

– Да ты уж помоги, а как отслужить, мы уж потом вместе придумаем, – сказал Лишенька и, потупив взгляд, гаденько улыбнулся.

– Ну, будь по твоему, – согласился Стрибог, и тут же в воздухе на тысячи голосов завыло: «Лихо–оооо…. Ли–иииихо!... Лихо–лихо–лихо… хо… о…»

– Надует чего–то, – вздыхали бояре.

– Ох, не к добру Стрибог разбушевался…

– А урону–то, урону для хозяйства сколько, так и не вышептать, и не высказать…

– Ох, лихо, лихо–то, который уже день бушевание природное, и конца ему не предвидится…

Бояре третий день заседали в большой грановитой палате. Прели в парадных одеждах, и конца этим прениям не предвиделось. Уж все узоры рассмотрели, что лукоморские мастера на стенах вырезали, каждый завиток деревянный наизусть выучили. Разбуди любого боярина среди ночи, дай перо в руки – тут же набросок сделают резьбы, украшающей царскую палату, и вряд ли ошибутся. Сравнивай потом – отличий не найдёшь. Вот вырезан Стрибог – глаза горят, космы по ветру развеваются, щёки надуты, а изо рта ветры буйные вырываются. Вот рядом с ним изобразили лукоморские мастера–резчики Хорста Солнцеподобного, и сестру их, Лелю. За их спинами остальные Сварожичи построились. Будто у каждого в руках лукошко с зерном. Сев идёт, а что сеют – неведомо.

– Во двор носа не высунуть, шаг сделаешь, другой сделаешь, а дальше летишь вверх тормашками, – сообщил воевода Потап, входя в думскую горницу.

Бояре опять завздыхали, закивали головами:

– Ох, и лихо–то какое, воевода…

– Сейчас ещё троих лукоморцев с деревьев сняли. А ещё одного аж на журавль колодезный забросило, насилу спасли бедолагу. Жердина туда–сюда ходит, и мужик то вверх взлетает, то вниз падает. С трудом пальцы ему разжали, так в журавля вцепился. И вовремя… только в сторону оттащили, как вырвало журавель тот колодезный, веретеном закрутило и в небо унесло... – Посмотрел воевода на пустой трон и тоже вздохнул:

– Эх, где сейчас наш царь–батюшка? Уж он–то бы решил, как Стрибога задобрить. И Яросвет, шельма плюгавая, у себя в землянке схоронился, заперся, носу наружу не кажет. Как не пытались выманить – не идёт, непутята. Цельный отряд за ним послал, дружинники верёвками обвязались, едва дошли. А этот стервец послал всех с лёгкой душой – назад, в Городище. С тем и возвернулись.

Прошёл он к скамье, сел, шлем богатырский на колено положил. Тут же рядом Домовик уселся, в руках лыко держит, пальцами быстро–быстро перебирает – лапоть плетёт, а сам говорит:

– Толку с того Яросвета, как с козла молока, то есть совершенно нет никакого, ибо он сам не ведает, что делать, и Стрибогу, поди, жертву не приносил, позабыл о всех наших защитниках и покровителях.

– Правду речёшь, Домовик, – помрачнел Потап. – Только Перуна чтит, да Морену задабривает. Вот Морена по нашу душу, поди, и заявилась раньше времени. Но мы и ей отпор дадим, мы с самой смертью поспорим.

– И ты правду речёшь, – кивнул маленький домовой, – ибо не настал наш час в сады райские отправиться, хлебать из молочной реки сливочки, да кисельком заедать. Хотя удовольствия в том не вижу, ибо за вечность кисель поднадоесть может преизрядно. Да и сродич мой, Овинник, что скотником в Ирие служит, при корове Зимун приставленным, сообщил мне по большому родственному секрету, что в раю сейчас не до людей, ибо все боги шибко занятые. Говорил, что гостей понаехало – не счесть, всяких разномастных родичей понабежало. И будто съезжать не собирались, а даже напротив, строиться собрались, стройматерьялов ужас как много привезли. А я вот думаю: а чего б им не строиться, ибо добыча камня хорошо поставлена и обжиг кирпича налажен?

– Послушай, так может там, в Ирие, гулянка радостная для гостей устроена? А Стрибог расшалился от того, что сурицы хмельной перебрал? Так мы сщас живо найдём чем его протрезвить, чего ему в жертву принести, дабы носиться по земле поднебесной и ураганы устраивать зарёкся на долгое время. Еленушка, жена моя милая! – Крикнул Потап, впрочем, точно зная, что Елена сверху на лестнице затаилась, речи боярские подслушивает. Сколько раз её заставали за этим занятием, выговаривали не однажды, а ей всё едино. «Я так уму–разуму учусь», – отвечала она и сёстрам, и мужу.

– Что Потапушка, супруг мой единственный?! – Радостно воскликнула Елена Прекрасная, выскакивая из–за занавески, висевшей на дверях, что вели в горницу царицы Кызымы. Пока родители отсутствовали, в комнате детскую устроили, царевича Владея там растили. Воевода так рассудил: «Раз уж родителей нет рядом, пусть хоть вещи их, какими неоднократно пользовались, на виду у ребятёнка будут – какая–никакая, а всё память об отце с матерью».

– Еленушка, нет ли у тебя соли нюхательной, какой ты в прошлый раз, в аккурат после пира в день появления царевича Владея на свет, протрезвляла меня, да едва не отравила?

– Да куда ж без неё? Без нюхательной соли приличные бабы в высшем обществе осуждению предаются, потому как нарушение приличий светских нигде не приветствуется. А потравить я тебя не желала, ты сам решил, что её скушать надобно и водой запить, а я и слова молвить, дабы остановить тебя от поступка опрометчивого, не успела, ибо испугалась, что ты всю соль, нашатырным ароматом благоухающую, съешь, и не подавишься, а новую не скоро случится получить, потому как а вдруг с доставкой оказии не буде…

– Еленушка, я ж тебе потом того нашатыря ароматичного цельный бочонок доставил!

– Так пока ты, Потапушка, доставил, я ж как простушка чего попало нюхала, дюже неприличная вся такая ходила. – Елена изящно взмахнула ручкой, прижала ладонь внешней стороной к глазам и запрокинула голову. – Я нервенная такая сделалась, пока тот бочонок с солью пришёл, а попробуй не сделайся, ежели селёдку нюхать пришлось, да огурцы солёные с грибами. А в других случаях соль совсем без запаха.

– Не в обиду тебе сказано, но помню, Еленушка, ты селёдку ту с огурцами не только нюхала, ты её ещё и трескала за обе щёки.

– Фи, как не красиво! Порядочные бабы не трескают, а изволят откушивать.

– Елена!!! – Взрычал воевода, теряя терпение. – Дай мне соль ароматную, какую ты в руке держишь, дабы принёс я жертву нашатырную Стрибогу и избавил его от похмелья!

– Ты!... Ты!... Ну ты!... На! – И Елена Прекрасная, сердито топнув ногой, запустила в мужа флакончиком из венецианского стекла.

Потап и сказать ничего не успел, и сделать тоже: разбился флакон, встретившись с деревянным, но таким твёрдым, словно он был каменным, идолом. Упал на голову Рода великого, венчающую четырёхликую фигуру, и брызнул по сторонам сотней мелких осколков. Раствор ароматной соли растёкся на полу едкой лужей. Бояре к окнам кинулись, ставни давай открывать – до того ж запах гадок был! Драло глотки, выедало глаза, а уж о том, чтоб дышать полной грудью, и речи не было: как вдохнули люди нашатырного аромата, так выдохнуть не смогли.

– Зато ветер стих, – просипел Потап, одно за другим распахивая окна.

Бояре, кто пошустрее, по пояс с подоконников свесились, кое–как продышались, да назад, в горницу думскую попадали, уступая место другим.

– Ты голову не грей, да душеньку не грузи, – услышал воевода.

– Ты о чём, Домовик?

– О том, что гуляли всем сонмом, и на скорое протрезвление не обидятся, ибо дело сделал полезное и праведное. А вот ставеньки–то лучше позакрывать, а то как бы ненароком ветром кого в окна не вынесло.