Все волки Канорры - Виктория Угрюмова

— Это действительно дилемма, — согласился Мадарьяга.

— Не сплю третью ночь, думаю. Пока никак не приду к соглашению. Но я уже анонсировал роман «Сердце зомби» как выдающийся пример высокой литературы того ряда, что формирует классический вкус грядущих поколений, переворачивает сознание современников и становится настольной книгой для всех читающих людей. Так что поставил себя в безвыходное положение и как автора, и как издателя, — придется нам срочно искать компромисс и создавать нетленный продукт.

— Великая книженция намечается, как я вижу, — одобрил князь. — Прочту непременно. А зомби-то вам среди всего этого зачем?

— Нужен консультант. Я думаю начать с душещипательной сцены, когда зомби вспоминает счастливое прошлое, которое для читателей — в историческом разрезе — ассоциируется с кошмарными временами. И тут мы сразу имеем еще одну интригу и эдакое деликатное назидание: вот ведь какой пердюмонокль выходит, господа — кому жуткий период нашей непростой истории, а кому — лучшие дни жизни. Только зомби должен быть адекватным и вспоминать что-то приличное. В смысле, увлекательное, а не целомудренное. Целомудренного как раз нужно в меру, то есть совсем немного.

Мы живем в то доброе старое время, о котором так часто будет слышать следующее поколение

«Цитаты Питера»

— Слушайте, у меня еще одна отличная идея. А мумия не сойдет за зомби? Тоже не-мертвый, восстал из могилы, шляется там и сям, сеет ужас своими тараканами и те, кстати, зомби. А уж про любовные истории я просто молчу. О его похождениях легенды слагали. Тут он никому не уступит пальму первенства, разве что этому бродяге Дотту, но тоже можно поспорить — он почти на тысячу лет старше и куда как известнее. А ужасная слава делала его милее и привлекательнее в глазах всех романтических дам той эпохи, так что окучивал он их, спозволения сказать, грядками. К тому же, Дотт стал ловеласом уже после жизни, а Узандаф как раз идеально вписывается в ваш исторический момент.

Будущий классик мировой литературы счел это предложение весьма разумным и отправился собирать материал для первого тома многотомной эпопеи, сопровождаемый добрым вампирским напутствием «Ну, осиновый кол вам в руки».

И, как пишут в древних эпосах, славящихся своим обстоятельным занудством, пошел Бургежа к Узандафу и задал ему вопрос о славном прошлом, и отвечал ему Узандаф подробно три вечера подряд, пока не иссякла чернильница и не стерлось три пера у возжелавшего знаний, и дивился Бургежа великим и славным делам Узандафа на ристалище любовном и военном, и ушел Бургежа от Узандафа, глядя задумчиво вдаль, и замыслил он деяние великое, которое поставило бы его в один пантеон славы с мужами столь выдающимися.

Вы не топчетесь на месте, а идете вперед,

если делаете одни только новые ошибки

NN

А поскольку, лауреат Пухлицерской премии был существом деятельным, то не только задумал, но и в два дня задуманное осуществил. О чем горько пожалел, когда стала раскручиваться цепь дальнейших событий. В его беде могли помочь только два могучих ума современности. Но одному из них, при всей его остроте, практичности и цельности не хватало художественного восприятия. Он не любил думать больше одной мысли одновременно, это его огорчало. Второй обретался очень далеко, в недоступных горних высях, а если точнее — дальних далях. Был еще и третий. Он тоже мог помочь, и, вероятно, больше, чем двое других вместе взятых. Но он начал бы с убийства, и затем уже перешел бы к помощи и спасению. А эльфофилин планировал еще немного пожить, погреться в лучах прижизненной славы, с умом воспользоваться популярностью, обеспечить славу посмертную и подобающие персональные статьи в энциклопедиях. Так что Бургеже оставалась одно — надеяться на судьбу. Судьба, как всегда, не подвела, поднатужилась и подбросила крохотное чудо.

Оставив надежду получить дельный совет от Лилипупса, который наверняка осудил бы его за предпринятую авантюру, или от Думгара, которого возмутил бы финансовый аспект, Бургежа мечтал о встрече с графом да Унара и прикидывал, под каким бы благовидным предлогом смотаться с визитом в Булли-Толли. Каковы же были его удивление и радость, когда Птусик сообщил между делом, что поздно вечером в Кассарию прибыл кузен Юлейн со спутниками. И хотя Пухлицерский лауреат догадывался об истинных причинах этого визита, он не собирался упускать сказочную возможность. Если кто и знал, что делать с тем, что он насовершал сгоряча, то только начальник Тайной Службы, хитрец, мудрец, интриган и тонкий ценитель искусства.

* * *

В то славное сентябрьское утро Думгар принес на подпись счета на шнурки. Поскольку обуви в замке имелось чрезвычайно много, а шнурков, в любом случае — больше, беседа обещала быть насыщенной, познавательной и довольно продолжительной. Спустя три с половиной часа Зелг опрометчиво заметил, что шнурки — не бог весть какая трата, и оставшиеся счета он вполне мог бы не подписывать лично, а передоверить это важное дело кому-нибудь из замковых счетоводов. А уж если почетное право ставить подписи на счетах принадлежит только ему, то сделать это оптом, без подробных комментариев. На что Думгар резонно и, как всегда, обстоятельно возразил при помощи очередного яркого и неопровержимого исторического примера. На сей раз в качестве наглядного образца он избрал императора Пупсидия. Монарх, завоевавший добрую половину известного тогда мира, частенько упоминается к месту и не вполне к месту в большинстве исторических трудов, но, вероятно, впервые его выдающаяся личность послужила для усовествления нерадивого домохозяина и шнурковладельца.

— Император Пупсидий, — заметил голем с некоторым упреком в голосе, — тоже имел пагубную привычку игнорировать счета на пуговицы и шнурки. И вот результат — его империя не простояла даже двух тысячелетий.

Зелг собирался было метко возразить, что ко дню падения великой пупсидианской империи сам ее основатель был мертв около девятнадцати веков, так что вряд ли на судьбу государства так пагубно повлияли именно его незадавшиеся отношения с пуговицами и шнурками.

Мы не знаем, что ответил бы на это Думгар, хотя уверены, что он нашел бы что сказать, чтобы развеять в прах несостоятельную теорию своего господина, но как раз в эту судьбоносную минуту в дверях нарисовалась мумия Узандафа Ламальвы да Кассара в новехонькой лиловой мантии с малиновым позументом в пчелки, цветочки, черепа, косточки и прочие развеселые рисуночки, включая тазобедренные суставы.