Семь фантастических историй - Карен Бликсен

Стены были когда-то красными, но с годами выцвели и переливались теперь всеми оттенками красного, как охапка алых вянущих роз. В свете свечей они то занимались глубоким румянцем, то лоснились застывшим лаком. На одной стене висели портреты двух юных сестер де Конинк, цариц Эльсинора. Третий портрет, висевший между ними, портрет брата, сняли так давно, что лишь смутное пятно на стене намекало на его былое место. На огне кипело что-то, а по обе стороны камина Нептун с трезувцем неустанно гнал коней сквозь пенные волны. А засушенные розовые лепестки помнили давнее-давнее лето, и чуть заметный запах погребального их костра слегка горчил, как букет чересчур долго выдерживаемого бордо. Стол подле камина был уставлен чашечками и тарелками тончайшего фарфора. В этой комнате сестры и брат не раз ужинали тайком, когда приготовлялись к живым картинам или маскараду или когда Мортен возвращался поздно ночью после вылазки, о которой не стоило знать родителям. Ели и пили тогда молчком, чтоб не разбудить спящих. И тридцать пять лет назад красная комната была свидетельницей отчаянно подавляемого смеха, вызываемого этими предосторожностями.

Блюдя традицию, варышни де Конинк и сейчас заняли свои места по обе стороны камина, в глубоком молчании. Нa двух старых львицах, отплясавших без устали сотни балов, сказывались, однако, возраст и пережитые волнения. Веки отяжелели, смежались, ожидание делалось невыносимым.

Но ждать пришлось не долго. Едва они налили себе чаю и поднесли тонкие чашечки к тонким губам, они услышали тихий шорох. И, обернувшись, увидели брата.

Он постоял немного у стола, дружески им кивая. Потом взял третий стул и сел между ними. Он положил на стол локти и стал ими ерзать, в точности как в былые времена.

Мортен был бедно одет, в каком-то потертом сером плаще, но заметно было, что он постарался для встречи. Надел белый крахмальный воротничок, тщательно повязал черный галстук, аккуратно зачесал назад волосы. Быть может, думала Фанни, проведя столько лет в скверном обществе, он боялся, что сестры заметят, как он подурнел и огрубел? Напрасно он беспокоился. Он и на эшафоте выглядел бы джентльменом. Он был старше, чем когда Фанни в последний раз его видела, но моложе ее. На вид ему было лет сорок.

Лицо обветрилось и было очень бледно. Но темные, глубоко запавшие глаза на бледном лице по-прежнему создавали ту игру света и тени, которая в давние дни с ума сводила девчонок. И по-прежнему выражал доброту и искренность очерк большого, смелого рта. Но благородный лоб изменился. И вовсе не из-за сети продольных морщинок. Слишком тверд был этот мрамор, чтоб так легко его было испортить. Но время выявило его суть. Нет, не царской тиарой, приковывавшей некогда взоры, сиял он теперь над разлетом темных бровей. Без оговорок и без прикрас лоб этот обнаруживал сходство с черепом. Это сияние шло не от властелина земного, но от того, чье достояние — могила и вечность. Волосы отступили со лва, обнажили его сущность, и, поглядев на брата, поняв секрет семейной красоты, вы разгадывали его уже и в сестрах, даже в юных их портретах. Характерное во всех трех головах было — сходство с черепом.

Так или иначе, держался Мортен непринужденно и доброжелательно, как всегда.

— Добрый вечер, сестренки, очень рад, очень рад, — сказал он. — Как мило с вашей стороны, что приехали повидаться. Надеюсь, вы… — он запнулся, подыскивая слова, будто отвык разговаривать, — …вы хорошо проехались по морозцу, — заключил он.

Сестры смотрели на него, бледные, как он сам. В отличие от них, Мортен всегда говорил тихо. Сами они всегда говорили наперебой, стараясь перекричать друг дружку. Но если вы хотели знать, что намеревается сказать Мортен, надо было слушать. Так же точно говорил он и сейчас, и, более или менее подготовленные к его виду, к голосу его они не были готовы.

Они слушали его, как всегда, но им было этого мало. Каждая подалась к нему, тянулась к нему всем тонким станом. Неужто нельзя его потрогать? Нет, они знали, об этом не могло быть и речи. Недаром всю жизнь они зачитывались историями о привидениях. И потому именно обе вспоминали старое время, когда Мортен являлся на их тайные сходки в своем широком плаще, набрякшем дождем и морем, черносияющем, жестком, как кожа акулы, или выпачканном в дегте, так что они, хохоча, отстранялись от него, оберегая светлые платья. Как невозвратно за тридцать пять лет мажорный ключ перешел в минорный! От какого же нынче он спасался бурана? И каким перепачкался дегтем?

Ну что вы, как вы, сестренки? — спросил он. — Так же веселитесь в Копенгагене, как, бывало, веселились в Эльсиноре?

Сам-то ты как, Мортен? — Голос Фанни звенел целой октавой выше его голоса. — На вид ты настоящий отважный капитан каперов. Ты вносишь свежие, терпкие соленые ветры в нашу эльсинорскую келью.

Да, ветры славные, — сказал Мортен.

Где ты побывал, Мортен? — спросила Элиза, и голос у нее чуть дрожал. — Скольких дивных стран понасмотрелся, которых мы и не видывали! Как часто я хотела быть на твоем месте!

Фанни поспала сестре быстрый, тяжелый взгляд. Значит, их мысли шли параллельно над заснеженными улицами и парками, как дым из всех копенгагенских труб? Или скромная младшая сестричка просто высказала бесхитростно, что было у нее на сердце?

Да, Лиззи, крошка моя, — сказал Мортен. — Я помню. Я часто думал — как это ты, бывало, плакала, топала ножкой, ломала ручки и кричала: „О, хоть выумереть!“

Ты сейчас откуда, Мортен? — спросила Фанни.

Из преисподней, — сказал Мортен. — Прошу прощенья, — добавил он, глянув на лица сестер. — Я пришел сейчас, видишь ли, потому что Зунд замерз. И тогда можноприйти. Такое правило.

О, как счастливо оборвалось и покатилось при этих словах сердце Фанни! Ей самой показалось, что она кричит, не помня себя, как разрешившаяся от времени роженица. Когда император вернулся с Эльбы и ступил на землю Франции, он принес с собою былые времена. Забылась красно-опаленная Москва, и те смертные, черно-белые зимние марши, снова реяло трехцветное знамя и кричала старая гвардня: „Vive 1'Empereur!“[97] Вот так же теперь и ее душа облачилась в былые доспехи. И уже только для виду, шутки ради, можно было вести себя как старая дама.

А правда, мы похожи на два старых пугала, Мортен? — спросила она, осияв его взором. — Ведь правы оказались наши старые тетушки, проповедовавшие о нашейсуетности и всеобщей суете сует… Да, те, кто пророчествует молодежи клюку и слуховой рожок, в конце концов всегда окажутся правы.

Нет, ты прелестно выглядишь, Фанни, — сказал он и посмотрел на нее с нежностью. — Ночница такая. — В детстве они вместе ловили бабочек. — Да если б вы выглядели старушками, мне было бы только приятно. Там, где я сейчас обретаюсь, редко встретишь этот народ. Вот когда бабушка справляла свой день рожденья в Орегоре — полным-полно было старых дам. Целый вольер, и бабушка — гордым старым какаду.

— А ведь сам ты говорил, — сказала Фанни, — что год жизни отдашь за то, чтоб не сидеть целый день в обществе старых чертовок.

Ну, говорил, — сказал Мортен. — Но с тех пор мои понятия насчет года жизни существенно изменились. Нет, серьезно, скажи, что — бросают еще billet-doux,[98] снабженные грузиком, к вам в карету, когда вы едете с бала?

Ох! — сказала Элиза и вздохнула.

Was Klaget aus dem dunkeln ThalDie Nactigall?Was seuszt darein der ErlenbachMit manchen Ach?[99]

Она цитировала давно забытый стишок давно забытого поклонника.

Вы ведь не замужем, девочки? — сказал Мортен, вдруг словно ужаленный мыслью о возможности союза сестер с чужаком.

Почему же? — спросила Фанни. — У нас у каждой бездна мужей и любовников. Я, например, вышла за епископа Зеланского. В брачную ночь он чуть не свалился спостели. Все из-за крыльев… — Она не сумела удержать мелких, тихих смешков, рассыпавшихся бульканьем вскипающего чайника. Епископ с расстояния двух суток гляделся крошечным, как кукла с высоты колокольни. — А Лиззи вышла… — продолжила она было, но осеклась. В детстве ими владело странное суеверие, которое пошло от комедии марионеток. Смысл его был такой: что наврешь, то и накличешь. И они были очень осторожны по части вранья. Никогда, ради того, чтоб отвертеться от воскресного визита к тетушке, не сослались вы они на зубную боль, воясь, как вы Немезида не поймала их на слове. Зато им ничего не стоило объявить, будто учитель музыки им рекомендовал отложить гавот Глюка, ибо они разучили его в совершенстве. И эта привычка у них осталась в крови.

— Нет, если по правде, Мортен, — сказала Фанни, — мы старые девы — по твоей милости. Нас никто за себя не хотел врать. Да, Конинки прослыли ненадежными в супружестве, с тех пор как ты сбежал, похитя сердце, душу и невинность своей Адриенны.

Она посмотрела на него испытующе. Да, она угадывала его мысли. Они-то ему остались верны, а он? Навязал им на шею прелестную, жалостную невестку.