Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Вот, например, то, что мне никогда не удавалось, а ей удается без малейшего труда: не сутулиться.

Я и в детстве немного горбился — оттого хотя бы, что таскал сено в гору, где теперь новая дорога, по которой можно въехать на третьей скорости. После убийственно тяжелого дня достаточно было иной раз пары стаканчиков, чтобы самого мрачного, самого угрюмого человека смех разобрал.

Матери после того, как она намашется за день граблями, нужно было еще посуду мыть. Она все время держала в голове, что сделано, а что нет, ибо вдруг посылала меня отнести одеяло матлозам[53]. Матлозы. У крестьян есть имена, у городских — фамилии с добавлением профессии: доктор Росси, инженер Нери. Или с добавлением обращения: синьора Бьянки. А матлозы — это матлозы. Так же как негры — это негры. Этим сказано все. Даже если в деревню затесался всего один матлоз — в данном случае Треглавый. Пошли они к черту, думал я. Это означало: чтоб они сдохли. Правда.

Но в просьбе матери звучал голос любви, христианской любви, и я нес одеяло матлозу, который из темноты сеновала благодарил меня, дыша виноградной водкой.

Я заметил, что на снимке, сделанном в день свадьбы, моя мать похожа на Розу Люксембург, какой я знаю ее по фотографиям — особенно по той, что была у ищеек из царской полиции. У меня не сохранилось писем, которые мать писала мне, когда я уехал учиться. В зависимости от времени года она вкладывала в письмо цветок, и по нему я узнавал, куда, на какой из лугов, она ходила работать. Я думаю о ней, читая письма Розы Люксембург.

Теперь о страхе: пожалуйста, не бойся выражать свою любовь и не считай, будто это унизит твое достоинство… Я не только ни на единый миг не забываю о твоей внутренней бухгалтерии, где числится в настоящее время лишь «дебет», не только отдаю себе в этом отчет, но и недовольна тобой потому, что ты не даешь мне возможности участвовать в этой твоей бухгалтерии и вынуждаешь молчать. Ты как Риги, я тебе уже говорила, но я, к сожалению, не Юнгфрау, способная из-за горизонта величественно созерцать с высоты своей снежной вершины и безмолвствовать; я как кошка, которая любит, чтобы ее ласкали, и сама любит ласкать, которая мурлычет, когда довольна, и мяучит, если ей плохо. Иначе выражать свои чувства она не умеет. Поскольку ты не позволяешь мне мяукать, мне остается лишь писать о себе и о своих делах, а они не интересны…

Пример бесхитростной любви: моя мать, Христос. Пример любви и светлого ума: Роза Люксембург, Маркс.

Если мои дети[54] сумеют извлечь это из всей моей жалкой педагогики, да-да, я с удовольствием уберусь к дьяволу, ко всем чертям. Ибо ад существует, Давиде прав, и дьявол тоже существует.

Джорджо Орелли

© 1978 «Luci е figure di Bellinzona», Ed. Casagrande, Bellinzona

ПРОГУЛКА ПО БЕЛЛИНЦОНЕ

Перевод с итальянского Е. Дмитриевой

Позавчера наш городок казался совершенно пустым, и, кружа по улочкам — от одной маленькой площади до другой, от памятника к памятнику, двигаясь по Вокзальному бульвару мимо банков (не мешало бы как-нибудь их пересчитать: последний вырубили прямо в скале под средним замком), я там и тут — в чахлой траве, на ступеньках, у подножия статуй, в щелях между брусчаткой — находил только шарики, пестрые стеклянные шарики и, заглядывая в них, надеялся обнаружить внутри сам не знаю что. Миновало, увы, время, когда я находил деньги: пятаки, похожие на полтинники, монеты по десять, двадцать, пятьдесят раппенов, вспыхивавшие вдруг ярким блеском или скромно тускневшие — истертые, погнутые, грязные. Однажды, правда, я нашел франк; поджидая меня, он лежал на гранитной плите решкой вверх (меня бросило в жар, хотя стояла зима), и до сих пор при воспоминании о нем я чувствую запах ландыша, потому что в тот самый миг я заметил у входа в «Новинку» даму, которая не признает никаких других духов, кроме ландышевых. Время денег, растущих под ногами, миновало, зато, как бы в виде таинственно предусмотренной компенсации, в теплые дни (когда я бродил вокруг стадиона, где в очередной раз проигрывала наша команда) стали появляться никогда не виданные мною прежде новорожденные ящерицы: они извивались на асфальте, как дети Суанлока в конце вьетнамской войны.

Повертев шарики в руках, я сунул их в карман и не спеша покатил на своем новом велосипеде — сине-серебряном «Жискаре» — прочь от центра, называемого (в частности, из-за крыс) историческим; по дороге к реке мне продолжали попадаться такие же шарики, но я их уже не подбирал. В беззаботном настроении ехал я по тропинке, изрытой лошадьми богачей, стараясь не наскочить на коварно торчащие из земли корни деревьев, однако то и дело на них натыкался, заглядевшись по сторонам, отчего подпрыгивал в седле и падал грудью на руль, как жокей. Пока мне везло, но, говорил я себе, не стоит испытывать судьбу, даже если самое большее, чем я рискую, — это сломать руку — пустяки по сравнению с риском шлемоголовых, проносящихся с несусветным ревом по автостраде за рекой на своих мотоциклищах «хонда». От моста до моста, бетон, железо, сверну направо — увижу знакомого бакалейщика, похожего на Юла Бриннера и пославшего в свое время кучу денег падре Пио[55]; стоя под черешней в позе молящегося бенедиктинца, бакалейщик принимает солнечные ванны, пока солнце не заходит за близкую («слишком близкую») гору; пожилая пара обрывает цвет с раскидистой липы: она — стоя на земле, он — забравшись на дерево, скрытый густыми ветвями (при первой встрече она сказала: «Мой муж может пить липовый чай даже холодным» — видимо, давая мне понять, что он тут, рядом); а вот эмигрант из Калабрии: судя по тому, что с ним несовершеннолетние дети, вид на жительство он наконец получил… Если же налево сверну, туда, где много лужаек и много деревьев, где кемпинг, терренкур «Навстречу жизни», мост, удержавший (молодчина!), чуть ли не кинувшись следом, нашего коллегу от самоубийства, то сразу, почти уверен, встречу ее, тоже на велосипеде, скорее всего, в голубом, причудливо разлетающемся платье, и, хотя мне далеко до фавна, скажу ей: «Остановитесь, синьорина, сделайте милость! Покажите, что это там у вас такое бархатистое…» Нет, вы только поглядите, как она испугалась! Испугалась и удирает — не от меня, от себя самой, потому что (голос срывается на безумный крик) ей некогда: она стремится совсем к другой, нездешней жизни и на этот терренкур с его дурацким названием ей наплевать, — между тем она и понятия не имеет, что, пройдя заросли между двумя указателями терренкура, можно испытать поистине неземное блаженство при виде Фонсы, ради знаменитого меда которой один раз остановились даже военные грузовики, и ошалевшие от восторга солдаты в касках кричали: «Фонса! Фонса!» Ради знаменитого меда? Да кто о нем теперь знает, всемогущий боже, ты же видишь, во что превратились люди, в том числе и крещеные, их уже не исправишь, они ведь говорят одно, а на деле выходит совсем другое, и, если быть откровенным, они на реку-то ходят только своих собак выгуливать; не было бы у них собак — они бы загорали у себя дома; во всяком случае, будь спокоен: ни справа, ни слева ты не встретишь ни одного политического деятеля — высокочтимые депутаты не оказывают реке такой высокой чести. Другое дело — солдаты из новой казармы, той, что в двух шагах от Тичино: в знойные дни, когда нещадно палит солнце, даже самый тупой, самый твердолобый капрал поведет свою манипулу к реке. Если же его и там охватит патриотическое рвение, он не потерпит, чтобы, составив винтовки в пирамиду, новобранцы слишком долго прохлаждались в тени на травке, и поднимет их резким окриком: «Встать!» Чертова немчура, деревенщина, скотина, точь-в-точь как тот выродок, заставивший целый патруль плясать и повторявший свое идиотское «гоп, гоп, гоп!» с такой скоростью, с таким остервенением, что никто не осмелился — нет, не взбунтоваться, но даже пикнуть, даже посмотреть умоляюще на собственного палача: все прыгали по прихоти одного кретина. Конечно, рано или поздно может случиться и такое: капрал сам начнет предательски потеть, и тогда отчего бы ему для разнообразия не скомандовать: «К реке!» Секундное замешательство, и вот уже бедняги, не веря своим ушам, тяжело бегут к манящей воде в надежде наконец освежиться, но их останавливает столь же неожиданный, сколь и беспрекословный приказ их мучителя: «Бросать камни в реку!» Сам он тут же находит подходящий круглый камень и, подняв его, бросает, почти без видимых усилий, под таким углом, что тот с отчетливым стуком ударяется о валун в нескольких метрах за рекой. Всеобщее молчание сменяется возгласами восхищения — искреннего или поддельного, не поймешь. Затем жалкие попытки новобранцев: камень неизменно плюхается в воду, брызги летят во все стороны — смех, да и только! Капрал издевательски хихикает до тех пор, пока какой-то крепыш не запускает с глухой яростью камень точно в него. Схватившись за бок, капрал с перекошенным лицом дает команду «отставить!» и строит всех на тропинке. Вместо освежающего купания снова бессмысленная шагистика, но, правда, уже недолго: превышать время, отведенное на строевую подготовку, по инструкции строго запрещается.