Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Они говорят: я поеду в Японию, я куплю квартиру с большой гостиной. Они спрашивают, кто лучше зарабатывает — зубной врач или учитель. Теперь моя очередь усмехаться.

— Я буду зубным врачом.

— А я выйду замуж за зубного.

Сын говорит о сверхзвуковых и космических полетах. Мне кажется это естественным. А о чем я мечтал? Даже не помню. И мечтал ли? Они выбивают у меня почву из-под ног, оттесняют меня в мое внутриутробное детство — похоже, больше мне некуда отступать.

Старшая громко изрекает:

— Никогда не выйду замуж, клянусь.

С минуту стою на лестнице, глядя в пустоту пролета. Спор возобновляется, я опять нажимаю на кнопку звонка. И изрекаю как можно правдоподобнее:

— Соседи пришли. Доигрались.

С верхнего этажа и снизу. Один из них жандарм. Они смеются мне в лицо. Младший садится на кровати.

— Должен тебе кое в чем признаться. Я убью соседей — всех до одного. Та-та-та-та!

Он строчит из воображаемого автомата. Потрясающе! Потрясающе? Ну, это как сказать. Глаголом «убивать» и ему подобными никого уже не испугаешь. Мы каждый вечер смотрим по телевизору последние известия. Лично меня гораздо больше пугают названия болезней. Например, гепатит. Сейчас гуляет гепатит. А что будет через неделю — какая напасть на очереди? В горах под каждым камнем нас подстерегает гадюка. Мы запасаемся сывороткой. Домашний врач все равно что друг дома, постоянный гость. С нами не соскучишься. Не нравятся мне ваши глаза, ну-ка посмотрим язык. Двигаться нужно, спортом заниматься.

Я инстинктивно прячу за спину только что зажженную сигарету. Вижу, как он смотрит на мой живот. Осуждающе смотрит. Спортом занимаются дети. У нас в их возрасте этой возможности не было. Я не хочу, чтобы на долю моего сына выпало то, что выпало на мою. Все мы так говорим, хотя далеко не у всех была в жизни своя Березина. Каждый хочет быть врачом собственному ребенку, духовным наставником. Разве мы не родились в стране педагогов?

Я проверяю чек из аптеки, он много длиннее чека из кооператива, когда на тележке громоздятся пакеты, пачки, банки плюс очередные игрушки для всей троицы.

Они тысячу раз спрашивали, были ли у меня игрушки. При этом они смотрят на меня так, будто перед ними представитель «третьего мира». Когда-то у меня был мяч — не знаю откуда. Он укатился по берегу вниз, за деревню. И я за ним не побежал, боялся орлов. Патрицио Тезетти написал, что орлы в горах уносят детей, а не только сурков.

Моя жена боится молнии, дочь — старшая — боится оставаться одна. Услышит, что дверь открывается, и кричит:

— Кто там?

Мы кричим, что никого. Сколько, дескать, можно? Либо разыгрываем ее. Дескать, идем в курзал, на танцы. Или к Моранди, играть в лото. Вот бы выиграть пятьсот литров бензина: погрузили бы его на багажник и поехали колесить по свету.

Может, она действительно боится соседей. Когда лежишь в постели и свет уже погашен, дневные события, людей воспринимаешь совершенно по-другому. Даже скрежет тормозов на ночной улице (ох уж эти ненормальные!).

Мы с женой тоже ругаемся — например, из-за того, что она забыла пустить себе капли в нос, а я не напомнил. Или из-за чертова пустого угла в кухне. Придется купить посудомоечную машину, тогда черт вынужден будет убраться, освободит угол, и я смогу, покуривая и попивая кофе, смотреть на агрегат, моющий тарелки. Иное дело в постели. По атавистической привычке я натягиваю одеяло на нос. Ночь — это образ смерти, рокового покоя, как сказано у поэта, о котором мне предстоит говорить завтра в школе. Хорошо сказано. Ночь преображает наши мысли.

В горах дети не успевали лечь в постель, как тут же начинали вырывать друг у друга одеяло. Вскоре приходил сон.

Из-за плохого, на двойку с минусом, обоняния, самого устойчивого среди наших чувств, я почти не помню запахов. Жена постоянно мне об этом напоминает, у нее самой отличный нюх, она слышит аромат цветка и называет цветок раньше, чем его увидит, сто раз проверено. А я не слышу.

Единственные запахи, сохранившиеся у меня в памяти, — это запах кофе и запах вина, которое я пил в последние дни осени или зимой, когда приходилось таскать дрова или навоз; вот и теперь по воскресеньям или в праздники я вместо утреннего чая иной раз пью кофе и вино, хотя «Нескафе» — это совсем не то. Мы пили кофе так кофе, его жарила мать. За кофе и за вином я могу просидеть на кухне, если это можно назвать кухней, целое утро, чем вызываю явное недовольство жены.

— Ты еще здесь? Я тебя не понимаю.

И она выпроваживает меня на воздух — дышать надо, вечная история.

Но на той неделе, играя в лесу в прятки, мы очутились в зарослях рододендронов, они струили аромат, который приятно вдыхать медленно, как запах кофе, и я медленно пил этот аромат, и вместе с ним ко мне вернулось детство, кусочек детства: август и сентябрь, пора черники, мы продавали ее в пансионы Турговии и Сан-Галло. Интересно, там и сейчас носят форму? Я представил себе длинный стол и перед ним ребят, читающих молитву, и каждый не отрываясь смотрит на свой продолговатый ломтик хлеба с джемом из нашей черники.

Боюсь, мои дети никогда не узнают этого запаха, как я не знал их коррегирующей гимнастики, благодаря которой девочки растут красивыми и стройными. «Движения и поступь легкие, мягкие, плавные»[52].

— Пригнись, а то тебя видно.

И я распластываюсь под кустами, точно солдат на учениях по команде «Ложись!». Закрываю на миг глаза и вижу родную деревню. Вижу свое генеалогическое древо — крестьянское древо с хрупкой веточкой, дающей жизнь новой поросли, уже не деревенской.

Чтобы это произошло, необходимы многие слагаемые, обеспечивающие связь, на первый взгляд — элементарно простую, между причиной и следствием, без чего жизнь не знала бы неожиданных поворотов. В данном случае основных слагаемых было три: война, мои собственные руки, способности к истории и географии.

Я до сих пор помню все даты начиная с 1291 года и даже раньше, названия гор, города вдоль Транссибирской железной дороги. Что до моих рук, то золотыми их не назовешь.

Война была совсем рядом: достаточно подняться на перевал и спуститься с той стороны горы. Наш район считался пограничным, его надо было «прикрывать». Несколькими батальонами, выдвинутыми на горные пастбища; зимой в хижинах и хлевах шла игра в семь с половиной, в козла. Крестьяне тоже «прикрывали» границу, поглядывая вниз, на луга.

— А сено-то сохнет.

— Я уж год как толкую, что оттуда народ надо звать, из Италии, а нам не велят.

Наша граница оказалась закрытой для крестьян из Ломбардии и области Венето. Зато скольким из них было уготовано другое направление!

Солдаты потешались над нами, над нашей деревней, над создавшим ее богом. Каждые пятнадцать дней их отпускали домой. Психологические причины. Некоторые возвращались злые, потому что на плоскогорье появились поляки, которые пахали, косили их сено!

В нашем доме всегда было полно солдат, они толпились в большой комнате и в кухне — тоже. Мешали готовить, занимали плиту, натаскивали в дом снег и грязь.

Но спасибо солдатам, что я не остался неучем, пошел учиться, так было угодно судьбе. Неужели я обязан этим войне, развязанной Гитлером? И его генеральному штабу? И лично фюреру?

Я открываю глаза: дочери кружатся на льду катка в красивых платьицах, как и должно юным фигуристкам.

— Убогая жизнь, — говорю я и думаю: прежняя или нынешняя? Я нахожусь посередке, потому и не знаю. Или убогая, с какой стороны ни возьми — убогая во всех смыслах?

Я вижу день своего первого прощания с домом. Я уезжал в кантон Фрибур — подучиться французскому в одном из пансионов, в которых заправляли попы.

Значит, я поступлю в гимназию, не буду крестьянином, как все мои предки до десятого колена? Поистине историческое бегство! Первое самостоятельное путешествие по железной дороге. Заключительную часть пути, казавшуюся длинной-предлинной — я сажусь в поезд на рассвете, меня тошнит, я плачу, толку от школьной географии шиш, — я проделал сам. Мой двоюродный брат договорился с проводником, что тот высадит меня в Эпаньи. Там меня будет встречать один мальчик.

Я боялся, что не узнаю его. Но он сам сразу меня узнал. Взял мой чемодан, и мы молча пошли к пансиону. Я не говорил ни на одном языке, кроме родного, он — тоже.

Моя дочь скользит по льду, развернув ладони опущенных вдоль туловища рук, похожая на птицу. После спрошу у нее, как называется эта фигура. Я стою за бортиком. Она машет мне рукой.

Вот, например, то, что мне никогда не удавалось, а ей удается без малейшего труда: не сутулиться.

Я и в детстве немного горбился — оттого хотя бы, что таскал сено в гору, где теперь новая дорога, по которой можно въехать на третьей скорости. После убийственно тяжелого дня достаточно было иной раз пары стаканчиков, чтобы самого мрачного, самого угрюмого человека смех разобрал.