Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Поэтому интервью может выглядеть и так:

Макар Обушинский: В чём состоит, по-вашему, назначение государства?

Устина Непыхайло: Чтобы делать нам гадости и пить нашу кровь.

Устин Полыхаев: Странный вопрос. Государство существует для того, чтобы вить из нас верёвки. И только для этого.

М. О.: А что бы вы сказали мировым правителям, если бы у вас появилась такая возможность?

У. Н.: Если допустить, что они не глухие? Я бы спросила: «Господа, что вы сделали со своими народами!»

У. П.: Вероятно, ничего. Я бы не воспользовался этой возможность.

М. О.: Верите ли вы в прогресс?

У. Н.: Да, верю. Но мы ещё совсем обезьянки.

У. П.: Верю в регресс.

М. О.: Какую книгу вы бы оставили визитной карточкой человечества?

У. Н.: Трудно сказать. Каждая книга имеет свой аромат, пожалуй, оставлять придётся целую библиотеку.

У. П.: Никакую. Я бы оставил музыку.

И т. д. и т. п.

Я снова у Грудина. На приёме, как он выражается. Только теперь не лежу на кушетке с закрытыми глазами, а сижу, свесив с неё ноги так, что они болтаются, не касаясь пола. Грудин в кресле напротив с неизменным блокнотом в руках. Однако ручку не достает, давая понять, что писать не собирается. И на этом спасибо! Грудин молчит, точно знает, что я знаю о его романе с женой. А я знаю, что он знает, но делаю вид, что не знаю. Ему стыдно? Насколько может быть стыдно психиатру. Демонстрируя своё неудобство, он хочет что-то поправить? Насколько это возможно после тридцати лет знакомства. Я первый возвращаюсь к нашему разговору. Мне бы хотелось знать его мнение – нет-нет, не по поводу моего так называемого пагубного пристрастия, об этом он вполне определённо высказался уже в прошлый раз и не встретил отклика, так что не к чему повторять эксперимент, – мне бы хотелось услышать, что он скажет об Устине. Как он её находит? С психоаналитической точки зрения, переспрашивает он, закидывая ногу на ногу, чтобы выиграть время. Да, подгоняю я, беря за глотку, только речь должна идти не обо мне, а о ней. Хорошо, хорошо. Он всё понял. Машет руками, расточая ей похвалы, будто настоящей женщине, из плоти и крови, которую можно потрогать, послушать, приласкать. Он льстит моему самолюбию – мужчины или творца? – одобряет выбор, у него даже получается разыграть легкую зависть, соблюдая меру, чтобы я поверил, но не рассердился. Браво, Грудин, в самый раз! Я ценю твоё искусство. Или твою многолетнюю выдержку? Во всяком случае, теперь между нами нет тайн, мы оба приняли чужую игру – спи и дальше с моей женой. Перед уходом мне ещё хочется рассказать тебе про Обушинского, продемонстрировав его, проследить за твоей реакцией – узнаешь ли ты в нём студента, с которым когда-то ездил к морю, очень давно, ещё до моей женитьбы, до того, как профессия приучила тебя ко лжи. Но это было бы уже слишком, весы могли не выдержать, наша тайная договорённость обратиться в прах, не говоря уж о том, что это жестоко.

И я щажу тебя.

Напоследок жмём руки. Крепко, изо всех сил, оба делаем вид, что за годы между рукопожатиями – этим и тем, на кладбище, которым обменялись, на прощанье, похоронив мою мать, – в наших отношениях ничего не поменялось, что мы всё те же и можем вполне положиться друг на друга, доверив любую тайну, даже такую интимную, как ту, что делим одну женщину.

Наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки! Чтобы вести спокойную жизнь, остаётся договориться с женой, позволить ей и дальше в моём присутствии носить маску. Это будет жизнь лжеца, окружённого ложью. Надо будет убедить жену в её актёрском таланте, что, очевидно, не составит труда, доказать, что верю в её искренность, принимая маску за лицо, и это касается не только её романа с Грудинным, но и всего остального, всей совместной жизни с её каждодневным враньём, которое, благодаря молчаливой договорённости, словно по мановению волшебной палочки, превращается в правду. Мы даже можем вернуться в одну постель, которую я покинул после того несостоявшегося разговора по возвращении от Грудина, когда нёс в себе ядовитые жала его упрёков, перебравшись на диван с плюшевыми валиками, где сидел с книгой тот незнакомый ей мужчина, мы можем снова спать вместе, перемешивая дыхание и сны, каждый на своей половине, разделённые, как прежде, незримым мечом, спать вчетвером: она с Грудиным, я с Устиной. Хотя, нет, Устина займёт всю постель, как занимает всю голову. И я смеюсь. Жена не понимает отчего, но тоже смеется. Собственно, это избавляет нас от слов. Маятник со скрипом качнулся, ставки сделаны, игра принята.

В клубе Устин видит:

Обушинский и Устина по-прежнему за столом напротив друг друга.

Между ними тарелка с ещё неостывшими гренками.

Обушинский удручён.

– Всё же в бестселлерах что-то есть. Приковать внимание с первой строки, убить одним предложением сразу двух зайцев надо уметь. Мои книги не такие.

– И что?

Устина разводит руками и рассказывает утешительную историю.

– Во времена, когда составлялась «Тысяча и одна ночь», там же, на Востоке, появилась заколдованная книга…

– Хочешь побыть Шахерезадой?

– Если не против халиф.

Обушинский улыбается.

– Эту книгу, в отличие от упавшей на землю из-под престола Аллаха, по слухам сочинил сам дьявол. Правда, её авторство приписывали и одному обиженному поэту, не допущенному ко двору падишаха состязаться в изящной словесности. Причины такой неблагосклонности назывались разные – неосторожное слово, вырвавшееся у него под влиянием винных паров, стих, в котором он недостаточно прославлял мудрое правление падишаха, но скорее, на такое решение повлияло отсутствие у него связей. Но как бы там ни было, в отместку – а как ещё может отомстить поэт? – он сочинил книгу. С виду она была обыкновенная – арабская вязь, тиснённый золотом кожаный переплёт…

– Подожди, тогда же в употреблении были свитки…

– На все воля халифа, пусть будет по-твоему. Важно, однако, то, что свиток можно было читать с любого места. Открыв наугад, его уже невозможно было свернуть. Слова были подобраны так, что от них нельзя было оторваться…

– Мечта любого писателя.

– Слава богу, недостижимая. На деле выходило, что приковывая взгляд, свиток ловил читателей, как паук мух. Прочитав до конца, они переворачивали его, возвращаясь к началу, попадая в его адский водоворот! Они забывали, кто они, забывали всё на свете, содержание свитка вытесняло из памяти их прошлое, подменяло собой настоящее, а в недалёком будущем уготавливало смерть от истощения. На счету этого преступного сочинения было уже множество правоверных, когда слухи о нём дошли, наконец, до падишаха – да продлит Аллах его годы! – и он приказал доставить его ко двору. Однако отправленный на его розыски, не вернулся, угодив в его ловушку. Эта жертва переполнила чашу терпения повелителя. Топнув ногой, он приказал сжечь преступный свиток! Исполняя его волю, послали сразу двух придворных, которые, вернувшись, рассказывали, будто из огня, пожиравшего свиток, доносились голоса, похожие сразу на кваканье лягушек, свист стрел, мышиный писк, клёкот орлов, шипение змей, мычание коров, стрёкот кузнечиков, пение цикад, крики сов, блеяние овец, тявканье собак и меканье коз. Им поверили. И всё же у падишаха – да смилостивится над ним Аллах! – остались сомнения, тот ли свиток они сожгли, ведь один из них был неграмотным, а другой слепым. Может, страшный свиток до сих пор ходит по рукам? Как остановить убийцу? Мудрейший из мудрых долго размышлял, запершись в своих покоях, он на целую неделю отказался от посещений гарема, а потом принял решение уничтожить все книги своего царства…

– Он был китаец.

– Кто?

– Император, приказавший сжечь все книги.

– Как будет угодно халифу. Позволю всё же обратить его внимание на другое. Если допустить, что свиток принадлежал перу незаслуженно обиженного поэта, то надо признать, он ловко отомстил своим пронырливым соперникам.

Обушинский в смятении.

– Надо выпустить сборник твоих рассказов, они с честью заменят этот свиток.

– Не преувеличивай, просто я хорошо говорю.

Обушинский отмечает её великодушие. Но ему от этого не легче.

– Ты талантлива, – преодолев себя, мямлит он. – Но это не даёт право быть снисходительной.

– Это право я черпаю в любви к тебе.

Устина находчива. И честна. Обушинский покорён. Он расслабленно улыбается, доедая последнюю гренку.

А Устин завидует.

Почему у него всё не так?

Почему? Почему? Почему?

Устин сосредоточенно наблюдает за тем, как могла бы сложиться его жизнь, возобладай в нём Обушинский, будь он посмелее, поудачливее, поэнергичнее, попроще, поприветливее, повыше, поумнее, помоложе, превосходи он себя ещё на два десятка «по», возможно, всё ещё можно было бы наладить, но он такой, какой есть, и другим не станет, даже сейчас, незримо присутствуя за столом с гренками, он всё равно испытывает одиночество. Где вы двое, там и я третий. Он что, бог одиночества? Или существует одиночество втроём? А почему нет, есть же такая любовь. Или это одно и то же? Кто эти двое? Он проводит с ними дни и ночи, но так к ним и не привык.