Город гибели - М. Джеймс

Саломон оперся руками о подлокотники, приготавливаясь подняться с кресла.

София повернулась, сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, которая служила им кухней, и открыла тарахтящий холодильник.

Содержимое его представляло собой сборище объедков: разнообразнейшие остатки и недоеденные куски, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое ухитрялся находить Саломон.

Вполне удовлетворенный, тот вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу взад-вперед. «Ублюдок, никчемный тараканище, — думал Саломон. — Давно бы следовало раздавить это полоумное отродье. Избавить от убогого существования, от вечных страданий. Да он бы лучше помер, чем жил бы вот так — глухим, немым и полуслепым?» Все равно, рассуждал Саломон, башка у ублюдка пустая, мозгов ни капли. Ходить и то не может. Только ползает на карачках, мешается под ногами, идиот долбанный. Вот если бы он смог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, тогда можно было бы его уважать, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал.

— Ты — Дерьмо, ноль без палочки, — сказал Саломон и в упор посмотрел на мальчика. Отыскав свой любимый угол, Чико сидел там и ухмылялся.

— И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! — фыркнул Саломон. — Повкалывал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер уделываюсь, небось меньше бы скалился, идиот хренов!

София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, откупорил крышечку, отшвырнул ее и большими, жадными глотками высосал содержимое.

— А ему скажи, чтоб перестал, — велел он Софии.

— Что перестал?

— Скалиться. Скажи, чтоб перестал зубы скалить и еще — чтоб перестал глазеть на меня.

— Чико ничего плохого тебе не делает.

— А меня с души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! — закричал Саломон и в этот миг увидел, как мимо ноги Чико мелькнуло что-то темное: вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона прокатилась капелька пота, но он утерся раньше, чем она добралась до кончика. — До чего же печет, Господи, — устало пожаловался он. — Не выношу жару. Голова от нее трещит. — В последние недели голова у Маркуса Саломона болела очень часто.

«А все этот треклятый дом, — подумал он. — Будь прокляты эти обшарпанные грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Будь прокляты черные волосы этой суки Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка ее дебила…» Нет, определенно нужна в этой жизни какая-то перемена, смена обстановки, что ли, не то он сойдет с ума… И вообще, какого черта он связался с этой сварливой бабой и с ее дебильным чадом? Он сам же себе отвечал, и ответ был прост: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломону того хотелось. Больше на нее никто бы в этом городе не позарился. Пусть еще благодарит, ножки целует за то, что он терпит ее ублюдка, ведь тем чистеньким паренькам, которые занимаются соцобеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. И так Чико мог сидеть часами. В этой его ухмылке было что-то такое, чертовски действовавшее Саломону на нервы… Вдруг вверх по стене позади Чико пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно граната, из которой выдернули чеку.

— К чертям собачьим! — вдруг заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.

София в ужасе завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью или семью дюймами выше вздутого черепа Чико, но не разбилась, а упала и покатилась по полу, расплескивая повсюду пиво. Таракан же метнулся вверх по стене и юркнул в щель. Чико продолжал сидеть совершенно неподвижно и ухмылялся.

— Ты совсем уже сдурел! — закричала на Саломона София. — Псих! Идиот! — Она кинулась на колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее своими худыми смуглыми руками.

— А чего он пялит на меня свои тупые зенки!. Заставь его отворачиваться, когда я здесь! — Саломон вскочил; его толстое брюхо и подбородки тряслись от неистовой злобы на все и вся — на Чико, на черных блестящих тараканов, которым не было конца, их, словно восставших из ада, приходилось убивать снова и снова, на прошитые трещинами стены и ревущую Ист-Ривер-драйв. — Однажды я твоему ублюдку башку оторву, мама родная не узнает, вот те святой крест!

София схватила Чико за подбородок и потянула к себе. Тяжелая голова сопротивлялась, но матери все же удалось отвернуть лицо мальчика от Саломона. Привалившись головой к плечу Софии, мальчик испустил тихий бессильный вздох.

— Все, моченьки моей больше нет с вами тут сидеть! Достали вы меня, сволочи! Пойду прогуляюсь, — объявил Саломон.

Настроение у него и впрямь было поганым. Он был внутренне недоволен собой, и не потому, что он бросил в Чико бутылкой; а затем, что зазря пропало недопитое пиво. Грузными шагами он вышел из комнаты и направился в конец коридора, к общей уборной.

София вся в слезах укачивала сына в своих объятиях. «Хватит верещать!» — крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: это означало, что в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, выпаривали кокаин. Распоровший привычный шум далекий вой полицейской сирены немедленно породил за дверью напротив быстрый испуганный топот, но мало-помалу сирена затихла, и топот прекратился.

Как она докатилась до такого существования, София не знала. Хотя, нет, нет, конечно знала. Все случилось так, как и должно было случиться. Обычная история: от рождения — нищета, оскорбления и жестокие побои от отца — по крайней мере, мать Софии называла так этого пьянчугу. Затем по стандартному сценарию София в четырнадцать лет становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме. Затем настала пора иглы, кокаина, обчищенных карманов туристов на Сорок второй улице. Обычная история из тех, что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. И хотя за ее короткую жизнь Софии не раз случалось оказываться и на распутье, когда требовалось принять решение… она неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Пока она чувствовала себя молодой, ее тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико, она, честно говоря, не знала: возможно, торговец, который уверял, что сам он из Олбани и что жена к нему охладела, а может быть, толкач героина с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу булавки. Хотя это вполне мог быть один из множества безликих клиентов, тенями проходивших сквозь ее одурманенное сознание. Однако София была твердо уверена, что именно за ее грех младенца настигла кара. Наказывая ее за распутство, Господь так раздул голову младенца еще в утробе и превратил малыша в бессловесного страдальца. Всему этому виной она, грешница, а еще те негодяи, которые однажды спустили ее с лестницы с ребенком на руках. Так текла ее жизнь, и иной у нее не было. Но сейчас она вновь оказалась на распутье. С одной стороны, она привыкла к Саломону, но с другой — боялась и лишиться Чико. Кроме сына, у нее ничего не было и ничего уже не предвиделось. А Саломон, пусть жестокий, бесчувственный и грубый, зато он не выкинет их на улицу и изобьет не слишком сильно. Видно, ему так нравится ее пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на содержание ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней, и она не желала отдавать его в холодные, равнодушные руки государства.

Прислонившись головой к голове Чико, София прикрыла глаза. Будучи еще совсем молоденькой девочкой, она часто мечтала о ребенке… и в мечтах он представал идеально красивым, счастливым, здоровым мальчуганом, полным любви, благодати и… — чудес! Она пригладила сыну волосы и почувствовала на щеке его пальцы. София открыла глаза и посмотрела на него, на единственный темный глаз и на мертвый, белый. Пальцы Чико легкими касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила руку сына и ласково придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие.

Руки врача, подумала она. Целителя. Если бы только… если бы только…

София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся осколок синевы.

— Знай, все еще переменится, — зашептала она на ухо Чико. — Вся эта грязь и подлость исчезнут. Придет Христос на землю, и все изменится в одно прекрасное мгновение, когда ты меньше всего ожидаешь. Он явится в своих белых одеждах, сыночек мой, и возложит на тебя руки свои… И еще он возложит руки свои на нас обоих, и тогда… О, тогда мы с тобой оба взлетим над этим миром — высоко, высоко… Ты веришь мне?