Райская птичка - Трейси Гузман

– Знаешь, а ведь это показывает, что он считает нас старыми, – сказал Финей. – Может, не всей ногой в могиле, но пальцем-другим так точно. Неудивительно, что он все время тянет меня на другую сторону улицы.

– А мы старые?

Время разлетелось от нее птицами-минутами. Как странно: она прожила все эти годы, чувствуя себя старой, хотя на самом деле была молода. А теперь, когда уже никто не назвал бы ее молодой, она не чувствовала себя старой. Зато у нее появилось ощущение, что она наконец-то поравнялась с собой и теперь находится в естественном для себя возрасте.

Фрэнки с подчеркнуто недовольным вздохом склонил голову над домашней работой. Элис улыбнулась – роль наставника всегда удавалась ей хорошо – и окинула взглядом комнату. В какой момент дом перестал быть чужим и сделался привычным? Вещи, которые раньше раздражали: уклон деревянного пола от фасада назад, паутина трещин на форточке, затхлый запах репы, поднимающийся из давно заброшенного погреба и пропитывающий стены, – эти вещи так тесно вплелись в ее сознание, что стали ее вещами. Даже сам дом оказался крепче, чем ей виделось вначале. Тридцать пять лет прожила она в нем, большую часть времени утешаясь тем, что ей здесь не место. Тридцать пять лет полужизни, словно она была чем-то радиоактивным, заключенным в саркофаг и захороненным под землей.

Если она жила только частью жизни, то остальное забирала Натали. Ее сестра старела, но противилась этому процессу, пуская в ход арсенал кремов и снадобий, специальное белье, которое утягивало ее мягкую плоть, краски для волос, отбеливатели для зубов и контактные линзы. Она продолжала носить волосы длинными и подпитывала их майонезом, когда другие женщины переходили на короткие стрижки. Она надевала юбки заметно выше колена, оголяя кремовые бедра, хотя журналы мод трубили о возвращении макси. Когда другие выбирали пунш, Натали просила повторить джин с тоником и выпивала не один «рамос джин физз»[34] на посиделках с друзьями или теми, кто напускал на себя дружелюбный вид, чтобы полакомиться свежими сплетнями. «По крайней мере, она пьет женские напитки», – говорила Сейси, как будто это оправдывало Натали.

Она каждый день проходила пешком три мили, чтобы сохранить те размеры, какие имела, будучи школьницей: мимо салона Руби, мимо хозяйственного магазина, мимо банка и рынка. Мимо почты, куда она заходила забирать все, что приходило на их имя – только не на дом, ведь она не обязана выставлять напоказ свои личные дела. (Заявление, которое Сейси восприняла как камень в свой огород.) Мимо закусочной, где она махала мужчинам, восседавшим на высоких табуретах у окна, а мужчины все как один отрывались от своих «Нью Геральд» и еще долго улыбались ей вслед, прежде чем снова сощуриться над мелким газетным шрифтом. Мимо кладбища с его оградой, лысоватой живой изгородью из форзиции и самшита и американскими флагами размером с открытку, ввинченными в твердую землю рядом с простейшими из памятников. Все это пешком.

А две недели назад она просто упала, шагая из одной части гостиной в другую, как будто ковер развил страшную силу гравитации и рванул ее вниз. Ваза с лиатрисами, синей лобелией и колокольчиками, срезанными в заросших углах их сада, выскользнула из ее пальцев, будто ее намазали маслом, и с глухим стуком приземлилась на восточный ковер, оставив на шерсти пятно воды (Элис клялась, что до сих пор видит его очертания). Элис обнаружила, что ее ноги куда лучше приспособлены к быстрому движению, чем она думала. Сидя на полу рядом с Натали, встревоженная недоуменным выражением ее лица, Элис взяла сестру за руку, в кои-то веки забыв позавидовать ее силе. Пальцы Натали сомкнулись на ее запястье, как когти хищной птицы.

– Прости, – задыхаясь, проговорила старшая сестра.

Элис наклонилась ниже, приникнув ухом к губам Натали.

– Все в порядке, – сказала она.

– Нет. Прости.

– У нее скрутились пальцы?

– В смысле, как у меня?

Элис выставила вперед руку и окинула ее резким, оценивающим взглядом.

– Не-а. Вы же еще можете шевелить пальцами, праильна?

– В удачные дни – да.

– Кузен говорил мне, что когда люди умирают, если они не хотят уходить, у них скручиваются пальцы, как будто они цепляются за жизнь изо всех земных сил. Будто они скребутся, чтобы их оставили, где они есть.

– У твоего кузена воображение еще богаче, чем у тебя, Фрэнки, а в такое почти невозможно поверить.

Элис отцепила руку Натали от своего запястья, чтобы прощупать пульс, но, не расслышав его, снова ухватилась за ладонь сестры. «Нет, – прошептала она. – Не уходи так рано». Но тут пальцы Натали, те самые пальцы, которые Элис знала всю жизнь, – длинные и тонкие, с ногтями правильной формы, не слишком короткими и не слишком длинными, накрашенными чуть потускневшим лаком, – расслабились. Распорядитель похорон два дня не унимался, пока она не сдалась и не взяла у него бутылочку лака для ногтей, жуткой жидкости, оттенок которой назывался «Пинки Дудл Денди».

– Мисс Натали хотела бы, чтобы ее ногти выглядели хорошо, – брюзжал он.

– Выберите что-нибудь, Альберт. Оставляю это на ваше усмотрение.

– Нет, это неправильно. Она не из моей родни. Это дело семейное.

– Альберт, я уже выбрала платье и туфли, ожерелье и сережки, которые, по вашим словам, ей необходимы. Перестаньте, пожалуйста, беспокоить меня по таким пустякам.

– Она бы не сочла это пустяком, – отрезал распорядитель.

В этом он был прав. Это было бы важно для Натали, и он знал об этом. Весь город знал. Орион, таинственный выбор Натали после бегства из Коннектикута, был как раз из тех мест, где после потери любимого человека главной заботой считают выбор наряда для покойника. Натали забросила их в город, где хорошая сплетня ценилась не ниже благопристойности, туда, где многострадальную старшую сестру приняли как заблудшую овцу, несмотря на ее северность, а от Элис решили держаться подальше, не зная, чего она больше заслуживает – подозрительности или повышенной заботы. Все, кроме Фрэнки и Финея.

По настоянию Альберта «выбрать что-нибудь миленькое для мисс Натали» Сейси высыпала Элис на колени гору лаков для ногтей, миниатюрных полупустых бутылочек с гладкими черными колпачками. Элис не пользовалась ими, когда у нее была такая возможность, и не смогла бы открыть теперь, даже если бы захотела. Они были ей чужды, как валюта какого-нибудь тропического острова: солнечные кораллы и тягучая на вид мята, розовые ластики и тафта цвета слоновой кости, а еще крикливая фуксия, навевавшая мысли об экзотических птицах, которых она никогда не могла представить во всем блеске их пафосного оперения… Элис была предельно далека от мысли предпринимать что-либо, чтобы привлечь внимание к своим рукам, к своим пальцам. Ирония ситуации вызвала у нее мрачный смешок, который перешел в меланхоличный плач.