Чайковский - Василий Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но присутствовавший на «репетиции» Александр III сказал Чайковскому только три слова: «Мило, очень мило». Сказать, что Петр Ильич был оскорблен, означало не сказать ничего. «Очень мило!!! – записал он в дневнике. – Его Величество третировал меня очень свысока. Господь с ним».
Что произошло? Да ничего особенного! Как это часто бывало, зрители не поняли того, что им показали. Зрителям хотелось чего-то привычного (и желательно попроще), а не новаторского спектакля, к которому не знаешь как отнестись. Вроде и хорошо, да как-то необычно и сложно для неподготовленного восприятия. Нет, с «Эсмеральдой» Пуни не сравнить… Как с горечью писал Модест Ильич: «В балет не ходят слушать симфонии, здесь нужна музыка легкая, грациозная, прозрачная, а не массивная, чуть не с лейтмотивами»[227]. Впрочем, критики высказывали и противоположное мнение, называя «Красавицу» «сказкой для детей и старичков».
Премьера, на которую явились «сливки общества» и все музыкальные критики, тоже прошла прохладно. Мило, но не более того. Отзывы критиков в большинстве своем были благожелательными, но без восторгов. Похвалят музыку, но тут же добавят, что речь идет об отдельных фрагментах. Отметят небывалую роскошь постановки – и тут же задумаются о том, стоит ли «выбрасывать на ветер» столько денег. «Петербургская газета» извещала читателей о том, что «в зрительном зале музыку [балета] называли то симфонией, то меланхолией». Впору было огорчаться – снова блин вышел комом! – но широкие зрительские массы приняли «Спящую красавицу» очень хорошо. Публика, что называется, валила валом. «Успех был колоссальный, но выказавшийся, так же как и успех «Евгения Онегина», не в бурных проявлениях восторга во время представлений, а в бесконечном ряде полных сборов», – пишет Модест Ильич[228]. Пятьдесят представлений за первые два сезона – это очень хороший показатель. Народ проголосовал за «Спящую красавицу», а впоследствии оказалось, что ее появление дало толчок к бурному расцвету русского балета.
Первым русским балетом, получившим мировое значение, было «Лебединое озеро», а вторым стала «Спящая красавица». Если бы Петр Ильич Чайковский не создал бы ничего больше, то его имя все равно бы вписано золотыми буквами в историю мировой музыки. Но ведь были еще и симфонии, и концерты, и «Евгений Онегин», и «Щелкунчик», и, конечно же, «Пиковая дама»…
23 апреля (5 мая) 1891 года в Нью-Йорке состоялся первый концерт Чайковского, данный в честь открытия Музыкального зала, ныне известного как Карнеги-холл[229]. Петр Ильич дирижировал Нью-Йоркским симфоническим оркестром, исполнившим торжественный марш, написанный к церемонии коронации Александра III. Публика вызывала Чайковского четыре раза – доброе начало. 25 апреля (7 мая) Петр Ильич дирижировал в том же зале Третьей сюитой. Ее тоже приняли хорошо, но триумфальным днем стало 27 апреля (9 мая), когда Чайковский представил нью-йоркской публике свой Первый концерт для фортепиано с оркестром. «Концерт мой, в отличном исполнении [немецкой пианистки] Адель Аус дер Оэ, прошел великолепно, – записал в дневнике Петр Ильич. – Энтузиазм был, какого и в России никогда не удавалось возбуждать. Вызывали без конца, кричали “Upwards”[230], махали платками – одним словом, было видно, что я полюбился и в самом деле американцам. Особенно же ценны были для меня восторги оркестра».
В Балтиморе и Филадельфии Чайковский дирижировал Первым концертом и Серенадой для струнного оркестра в исполнении вышеупомянутой Адели Аус дер Оэ, которая впоследствии по протекции Петра Ильича выступала в России и приняла участие в концерте, посвященном его памяти от 6 (18) ноября 1893 года. «Выношу из Америки впечатление приятное, ибо я имел там огромный успех и честили меня самым усердным образом, – писал Чайковский брату Анатолию на обратном пути. – Требуют, чтобы я приехал будущей зимой, и условия были бы самые выгодные, но я хочу один год прожить спокойно в России и никуда не поеду»[231].
Отношения Петра Ильича с баронессой фон Мекк к тому времени были разорваны. Навсегда.
Глава одиннадцатая. Бумажная любовь
Премьера балета «Лебединое озеро». 1877.
Вид Москвы.
ПРОЛОГ: «Говорить Вам, в какой восторг меня приводят Ваши сочинения, я считаю неуместным, потому что Вы привыкли и не к таким похвалам, и поклонение такого ничтожного существа в музыке, как я, может показаться Вам только смешным, а мне так дорого мое наслаждение, что я не хочу, чтобы над ним смеялись, поэтому скажу только и прошу верить этому буквально, что с Вашею музыкою живется легче и приятнее.
Примите мое истинное уважение и самую искреннюю преданность»[232].
ФИНАЛ: «Коля здесь… его дела… приводят меня в отчаяние: он совершенно запутался на своем имении. Я думаю, Вы помните, дорогой мой, как я не желала, чтобы он покупал имение, я находила это и слишком преждевременным и слишком крупным расходом для его средств. Но, к несчастью, Лев Васильевич ему советовал купить и даже нашел для него Копылов, а так как это согласовалось с ребяческим желанием самого Коли, то он и послушался его, заплатил за имение сто пятьдесят тысяч рублей, в котором все постройки разрушались… Ну, вот как начал строиться и устраивать имение, так и остальное состояние ушло, и такое прекрасное состояние, какое он получил из моих рук, теперь улетучилось, и мне больно, тяжело невыносимо. Я не могу обвинять в этом Колю, потому что он был очень молод и совершенно неопытен, но я удивляюсь, что Лев Васильевич так мало заботился о благосостоянии своей собственной дочери, что мог толкнуть юного и неопытного мальчика на такой скользкий путь, как возня с имением. Ну, теперь они никогда не имеют свободных денег и долгов платить нечем, а они еще увеличиваются. Боже мой, боже мой, как это все ужасно! Кладешь всю свою жизнь, все способности на то, чтобы доставить своим детям обеспеченную, хорошую жизнь, достигаешь этого, но для того, чтобы очень скоро увидеть, что все здание, воздвигнутое тобою с таким трудом и старанием, разрушено, как картонный домик… Сашок на своем мясном экспорте также потерял уже половину состояния и теперь рискует потерять остальное. Весь расчет выгоды дела был основан
