Жестокий век - Исай Калистратович Калашников

Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.

– Твой жених знает, где сейчас Оэлун?

– Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?

– Никто. – Он вздохнул. – Она могла стать матерью моих детей.

– Почему же не стала?

– Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом мире человек подобен хамхулу[36]. Ветер гоняет по степи, пока не закатит в яму. Для чего мы живем, если жизнь – сплошная мука?

Он задал этот вопрос не ей – себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.

– Не знаю… Дома мне жилось хорошо. Дедушка… – Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. – Они убили его на моих глазах.

– Ты только не кричи! – попросил он.

– Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к жениху?

– Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?

– Да. И я ему тоже.

– Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать… У сына Оэлун глаза светлые?

– Светлые.

Он кивнул:

– Как у Есугея.

– Ты знал его?

– Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь встретимся только там. – Он показал пальцем в черную дыру неба, горько усмехнулся.

VII

Перед юртой горели два больших огня. У входа, спиной к юрте, слегка сутулясь, стоял Тэмуджин. Лицо, неровно освещенное пламенем, было хмурым и усталым, уголки губ обиженно опущены. Напротив, у огня, стояла Борте, чуть дальше теснились его родные и родные невесты, еще дальше, у крытой повозки, завершил приготовления к обряду шаман Теб-тэнгри. Тэмуджин нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Когда все это кончится?

Борте, словно передразнивая его, тоже переступала с ноги на ногу. На ней была одежда замужних женщин: широченный номрог из блестящего шелка, бохтаг с тонкой серебряной спицей, увенчанной лазоревыми перьями неведомой птицы. Ее мать Цотан тоже была в шелковом номроге и бохтаге. Толстая, с гладким лицом, она стояла рядом с его матерью, что-то шептала ей и добродушно улыбалась. Оэлун в старом, много раз чиненном халате, в низкой вдовьей шапочке, маленькая, худенькая, с загрубелыми от работы руками, рядом с Цотан казалась служанкой, такой же, как Хоахчин. Обида росла и росла в нем, поднималась к горлу, перехватывала дыхание.

Обида родилась еще там, в курене хунгиратов. Отец Борте Дэй-сэчен, все его родичи были радушны и приветливы, но Тэмуджин все время чувствовал: он для них нищий наследник прославленного отца, достойный милости, но не уважения. Не видать бы ему Борте, как кроту неба, не будь с ним Теб-тэнгри. Ловкий шаман, великий искусник в спорах, повел дело так, что достойному Дэй-сэчену ничего не осталось, как отдать дочь или признать себя клятвоотступником. Но, не удерживая Борте, он неуловимо, неуличимо давал понять – это милость. И богатые дары, и эта белая юрта, и пышная одежда невесты, и то, что сам Дэй-сэчен не поехал провожать дочь, все, как сейчас понимает, было сделано для того, чтобы он мог в полной мере оценить свою бедность, свою неспособность ответить равным подарком. На пирах хурчины в своих песнях славили подвиги, которых он не совершал, величали владетелем улуса, которого он не имел… Они издевались над его незначительностью. Но там он этого до конца не понял. Там все заслоняла одна мысль – увезти Борте.

Но вот привез. Увидел свою мать, оборванных братьев, поставил рядом со своей юртой, дырявой и ветхой, юрту невесты, а в сердце ни капли радости – тоска и обида. Скорей бы все кончилось…

Он скосил глаза в сторону огней. Рядом тихо катил свои воды голубой Керулен. Противоположный, высокий берег был подмыт, от воды круто вверх поднимался глинистый яр, источенный норами стрижей. Острокрылые птицы стремительно носились над рекой, и прохладный вечерний воздух был заполнен их щебетом. Эх, если бы он мог прямо сейчас повернуться спиной ко всем, перебраться на ту сторону, сесть на край обрыва и в одиночестве смотреть на веселых стрижей, на крутые повороты реки… Нельзя. А что можно? Почему человек должен делать не то, что он хочет?

Подошел Теб-тэнгри, молча отодвинул его чуть в сторону, разостлал у входа в юрту войлок, на него положил онгонов, шепча молитву, обрызгал их архи. Движения шамана были неторопливы и полны достоинства. На просторном халате висели металлические изображения разных животных, на голове была шапка из плоских железных обручей, на макушке, где обручи скрещивались, торчали, будто рожки молодого дзерена, два медных прутика, изображающих лучи, на лоб, на виски свешивались треугольники подвесок, сзади была прикреплена цепь, оканчивающаяся целым набором побрякушек. При каждом шаге шамана подвески, изображения животных тихо позванивали.

Сумерки к этому времени сгустились. Огни стали словно бы ярче, их отсветы заплясали на черных волнах Керулена. Теб-тэнгри встал между огнями, поднял над головой бубен, резко, отрывисто ударил пальцами. Тугой звук пролетел над рекой, толкнулся в кручу яра и, рассыпаясь, покатился обратно. Шаман подождал, когда звук умрет, и нараспев заговорил:

Владетели этих просторов,

Покровители этой земли,

Отзываясь на эхо гор,

Наслаждаясь дыханьем ветров,

Одарите богато потомством,

Благословите скотом!

И снова несколько раз ударил в бубен. Звуки и эхо сшибались над рекой. Не ожидая тишины, шаман говорил духам, высоко подняв узкое лицо с реденькой бороденкой:

Владетели этих просторов,

Покровители этой земли,

Охраной идущие сзади,

Несущие вехи вперед,

Исполните наше прошенье!

Звуки голоса шамана, рокот бубна и эхо смятенно метались над рекой, катились в тихую степь. Внезапно, резко оборвав моление, шаман знаком указал Борте на войлок с онгонами. Она подошла к ним, трижды поклонилась, потом приблизилась к Оэлун, трижды поклонилась и ей, вернулась к огням, остановилась на прежнем месте, напротив Тэмуджина. На ее краснощеком лице, озаренном пламенем, он не заметил ни смущения, ни робости – смотри какая!

Он подал ей конец плети и, как того требовал обычай, потянул к себе меж огнями. Не потянул – дернул. Борте, не ожидавшая рывка, запнулась и чуть не упала. Толкнулась ему в грудь, больно ударив по носу спицей бохтага, резко отдернула голову. Прямо перед своим лицом он увидел ее сердитые глаза, услышал короткое, как удар по щеке:

– Бух![37]

От мгновенно вспыхнувшей, обжигающей злобы остановилось сердце, в ладонь впились ногти.

Боорчу встрепенулся, подался к нему:

– Э-э, что-то долго любуетесь друг другом! Потом…

Тэмуджин круто развернулся, слегка задев плечом Борте, и вслед за шаманом вошел в юрту. Теб-тэнгри разжег огонь, простер над ним руки.

– Госпожа очага Галахан-эхэ! Твоим соизволением рождено это пламя. Так пусть же будет оно защитой жилища от злых духов, оградой от людского коварства, пусть доброе согревает, не обжигая, а злое уничтожает, ничего не оставляя. Пусть тысячи лет не гаснет огонь! Благослови очаг, Галахан-мать!

Оэлун подала Борте три кусочка сала, и та один за другим бросила их в очаг. Вслед за этим мать подала ей три чашечки с маслом. И масло Борте вылила в огонь. Пламя зашкварчало, вспыхнуло, взлетело чуть не к дымовому отверстию, заставив всех отодвинуться от очага. Борте, прикрывая лицо ладонью, присела у огня, поправила палкой обугленные куски аргала.

Шаман снял с головы железную шапку, вытер ладонью лоб.

– Все. Отныне, Борте, ты жена Тэмуджина, полноправная хозяйка этого очага. А ты, Тэмуджин, – ее муж, хозяин этой юрты.

Тэмуджин обвел взглядом юрту с новенькими решетчатыми стенами, гладко выструганными жердинками – уни, поддерживающими свод, – дерево, войлок не успели потемнеть, были вызывающе белыми. Ее