Могу! - Николай Нароков

— Я не знаю… Простите меня, но я не знаю, что говорить и… и как себя вести! Все это так тяжело и так страшно, что я… Я даже не знал все эти дни: можно ли мне прийти к вам?

Очень может быть, что он хотел сказать яснее, точнее и более открыто, но Табурин был тут, и он не смог говорить при нем то, что так хотел сказать.

Юлия Сергеевна на полсекунды глянула ему в глаза, и посмотрела тем взглядом, который может увидеть все. Она поверила: его глазам, голосу и тому, что он сказал. Но чуть только поверила, как тяжелая, злая мысль опять навалилась и придавила собой то, чему она поверила. И, поддавшись этой мысли, она коротко и сухо сказала:

— Садитесь, прошу вас.

А когда сели, то не знали, с чего начать и о чем говорить. Раза два посмотрели один на другого, но оба посмотрели так, чтобы другой не увидел этого взгляда. Табурин сердито засопел и отвернулся.

— Вас уже допрашивал следователь? — нашел он вопрос, чтобы прервать молчание.

— Ах, да! — спохватилась Юлия Сергеевна. — Допрашивал? О чем? Что вы ему сказали?

Виктор начал рассказывать, но как-то очень быстро рассказал уже все. Он замялся, замолчал и беспомощно посмотрел на Юлию Сергеевну. Но та молчала и смотрела в сторону. Табурин опять выручил:

— А про окно он вас спрашивал?

— Ах, да! — вспомнил Виктор. — Об окне он главным образом и говорил. А я уверен, что и закрыл, и запер его.

— Но как же так? — стараясь не смотреть на Виктора, спросила Юлия Сергеевна. — Вы говорите, что заперли окно на задвижку, а «он» свободно открыл его. Как же это так?

— А вот так! — вспылил Табурин. — Запертое изнутри окно нельзя открыть снаружи, не разбив или не вынув стекла! И если его все же открыли, то, значит, оно не было заперто. Вы говорите, что заперли его? Значит, после того его кто-то открыл. Это и младенцу ясно! Колоссально ясно!

— Но кто же мог открыть? — не скрывая своего страха, спросила Юлия Сергеевна и, словно бы невольно, мимолетно глянула на Виктора. Но тут же испугалась своего взгляда и спрятала его.

— Вот в том-то и дело! — совсем уже рассердился Табурин, и нельзя было понять, на что он сердится. — Кто его открыл?

Виктор опустил глаза. Верят ему здесь или не верят? Юлия Сергеевна заметила это движение и поняла его по-своему, как подсказывала ей ее догадка. И со строгой неприязнью посмотрела на Виктора: пристально и пытливо. И, не увидя ничего, отвернулась с непроницаемым лицом.

Табурин встал с кресла и прошелся по комнате с таким видом, будто он хочет размяться. Рассеянно посмотрел по сторонам, подошел к двери и остановился около нее. А потом притворился, будто вспомнил что-то нужное и неотложное и вышел из комнаты. Но вышел не просто, а как бы юркнул в дверь, быстро и незаметно.

Юлия Сергеевна сердито посмотрела ему вслед: ведь она просила его не уходить и быть в комнате с нею. Но тут же поняла, что ему надо было уйти: в первые минуты встречи он помог ей, а от того разговора, который должен сейчас начаться, ушел. «Какой он чуткий!» — благодарственно подумала она.

Две-три минуты сидели молча. Вдруг Юлия Сергеевна выпрямилась.

— У вас нет ничего, — строго и требовательно спросила она, — что вы хотели бы сказать мне?

Виктор сразу заволновался.

— Я… — слегка задыхаясь, ответил он. — У меня многое есть! Очень многое! У меня и во мне есть!..

— Да, да, конечно! — нетерпеливо остановила его Юлия Сергеевна. — Очень многое, да… Но ведь это вы говорите о том? О нашем прошлом?

— Да! Сейчас, конечно, все смешалось и спуталось… Все изменилось так, что я даже не понимаю, чем оно стало! И наше прошлое… чем стало оно?

— Да, вы правы: все смешалось и спуталось. Все изменилось. Но я не о том спрашиваю, не о прежнем! — с явным холодком словно бы отстранила она его. — Я о другом говорю… Вам нечего сказать мне о… другом?

— Я… Что сказать?

— Правду!

— Какую правду?

Юлия Сергеевна на две-три секунды задумалась: говорить или не говорить? спрашивать или не спрашивать? А потом решительно мотнула головой.

— Нет, если вы сами не скажете, то и я ни о чем не спрошу вас.

— Что… скажу?

— Все! Понимаете: все! Есть у вас это «все»? — изо всех сил посмотрела она в глаза.

— Я вас не понимаю… — искренно растерялся Виктор. — Во мне есть многое, очень многое, но вы, кажется, говорите не о том.

— Да, не о том! — твердо подтвердила Юлия Сергеевна, словно для нее было ясно, что такое «то» и что «не то». — И я хочу знать… Поймите, что я должна знать и имею право знать: есть у вас то, что вы скрываете от меня?

— Скрываю? Я? Неужели вы думаете, что я что-то скрываю от вас?

Он говорил этот десяток простых слов всего лишь несколько секунд, но в эти секунды Юлия Сергеевна вся впилась в него: и взглядом, и слухом. Она хотела поймать и понять все: каждый извив голоса, каждую незаметную паузу, каждое движение губ, каждую дрожь глаз. Что он говорит? Как он говорит? Но увидела и услышала только то открытое простодушие и ту подкупающую непосредственность, которые всегда слышала в Викторе.

— Что же? Что же? Что же все это значит? Как понять? Как? — мучительно простонала она.

— Что? О чем вы? — не понимая ее, робко спросил Виктор и сделал легкое движение к ней.

— Нет, не надо! Не спрашивайте! — слабо отстранилась она.

И замолчала. Виктор тоже молчал. Сидел, опустив глаза и боясь поднять их, чтобы не взглянуть на нее. Старался хоть что-нибудь уловить, хоть что-нибудь понять, но не видел и не понимал ничего. Она сейчас мучается. Да! Но почему она мучается? Что мучит ее?

— Вам… очень… тяжело? — не вытерпел и осторожно спросил он.

— Очень! — беззвучно, только дыханием и движением губ ответила она и отвернулась.

Сидели долго, глядя в окно, за которым стало почти темно. Лицо ее застыло, но своей застывшей неподвижностью оно выражало многое, хотя и трудно было понять, что именно выражало оно.

— Может быть, — тихо спросил Виктор, — может быть, мне лучше уйти сейчас?

— Что? Уйти? — не сразу поняла Юлия Сергеевна. — Ах, да! Да, уходите… А потом я опять позову вас! Но не сейчас, а потом, потом!.. Сейчас я еще ничего не могу! Я еще должна понять, я еще ничего не вижу, а вы молчите и не помогаете мне… У вас ничего нет, что вы хотели бы сказать мне? — с сильным напором повторила она свой прежний вопрос, и Виктор услышал в ее голосе требовательный вызов. — Ничего нет у вас? Да, может быть, и нет, но… А если есть? — очень строго посмотрела она. — А если есть? Нет, нет, не уверяйте меня сейчас ни в чем! Ведь я поверю вам, но… Но я не до конца поверю, а надо, чтобы до конца, до самого конца! И я… Не могу-у! — бессильно простонала она.

Виктор сдавил в себе боль и подошел, чтобы проститься. И Юлия Сергеевна, не поворачиваясь, не смотря на него, протянула ему руку для пожатия. Но протянула так, словно была готова каждую секунду отдернуть. Виктор взял и задержал в своей. И вот этого-то прикосновения Юлия Сергеевна не выдержала: резко, откровенно отдернула руку и даже сделала движение, чтобы спрятать ее за спину.

— Уходите! — очень тихо не попросила, а приказала она.

Виктор, не говоря ни слова, повернулся и медленно вышел из комнаты. И когда шел, то старался быть незаметным, ступать неслышно и дверь за собой закрыл тоже очень тихо и осторожно, как будто уходил из комнаты тяжело больного.

Юлия Сергеевна слышала, что он ушел, но сидела неподвижно, даже не шевелясь. По-прежнему смотрела невидящими глазами в потемневшее окно и даже не пыталась увидеть хоть что-нибудь. Не мысли, как бы неясны они ни были, и даже не чувства, а неуловимые шорохи чувств наполнили ее.

Минуты уходили за минутами, и в комнате стало почти темно. Но эта темнота помогала ей. При свете она не могла видеть то, что (так казалось ей) она видит сейчас, во тьме.

Но если она даже и видела что-нибудь, то никакими мыслями и, тем более, словами, не могла бы высказать его. Оно, тягостное и спутанное, было бесформенно и противоречиво, одна часть его уничтожала другую, а целого не было. Вера и сомнение, ясность и хаос, очевидность и подозрение… Все металось перед нею, сталкивалось и падало, но все шло не от нее и все пришло не от нее, а откуда-то со стороны, чужое и навязанное, от чего ей хотелось освободиться. «Жизнь? Разве это привела с собою жизнь?».

Когда она ожидала Виктора, ей казалось, будто ей достаточно будет посмотреть ему в глаза и услышать первый звук его голоса, как все ей станет ясно и несомненно. Так оно и было: и во взгляде Виктора, и в его словах она видела эту нужную ей несомненность, но злое подозрение все время беспокоило ее, и она не могла верить до конца. Над нею тяготел страх: а вдруг, несмотря ни на что, ее догадка справедлива? Она не подбирала доказательств ни «за», ни «против» и не смотрела на весы, на которых лежало имя Виктора, но знала: пока в ней есть хоть дальний отголосок ее подозрения, она не может смотреть Виктору в глаза и протягивать ему руку.