Ты не виноват - Дженнифер Нивен

Я пишу «задира» и передаю записку Финчу, он рвет ее на мелкие кусочки и бросает на кучу таких же обрывков. Я пишу «злые девчонки» и сама рву ее. Потом пишу «катастрофы», «зима», «лед», «мост» и каждую разрываю на мельчайшие частички.

Финч тоже что-то записывает и приклеивает на стенку. «Добро пожаловать». Потом еще что-то. «Фрик». Эту записку он сначала показывает мне, потом уничтожает. Он пишет: «принадлежать», это слово идет на стенку, и «ярлык». А вот эта рвется. «Тепло», «суббота», «путешествия», «ты», «лучший друг» – все это идет на стенку, а вот «холодно», «воскресенье», «стоять смирно», «все остальные» отправляются в кучу обрывков.

На стене появляются еще записки: «необходимо», «любимый», «понятый», «прощенный», потом я пишу еще несколько: «ты», «Финч», «Теодор», «Тео», «Теодор Финч» и приклеиваю их повыше.

Мы занимаемся этим довольно долгое время, а потом он показывает мне, как сочиняется песня из слов. Сначала он меняет слова местами, чтобы установить некий порядок, который имел бы смысл. Затем хватается за гитару и придумывает мотив, после чего сразу начинает напевать. Ему удается вставить в песню каждое слово. Я хлопаю в ладони, он раскланивается, и говорю:

– Ты должен записать ее, чтобы не забыть.

– Я никогда не записываю песни.

– Тогда зачем вся эта бумажная работа? И зачем тебе тетради?

– Это мысли для песен. Ноты, выбранные наугад. Все то, что потом станет песней. Все то, о чем я, может быть, напишу когда-нибудь потом. Или те песни, которые я когда-то начинал писать, но так и не закончил, потому что посчитал, что они еще не готовы, в них не хватает чего-то для завершения. Но если песне суждено родиться, ее вовсе не обязательно записывать, она останется внутри тебя навсегда.

Он пишет одно слово за другим: «я», «хочу», «заниматься», «сексом», «с», «Ультрафиолет», «Марки-Ни-Одной-Помарки».

Я пишу: «возможно», и он сразу рвет эту бумажку.

Тогда я пишу другую: «о’кей».

И эта отправляется в мусор.

«Да!»

Эту он приклеивает к стенке, потом целует меня, обхватив за талию. Я не успеваю ничего понять, как уже лежу на спине, а он смотрит на меня сверху, и я стягиваю с него рубашку. Потом я чувствую прикосновение его кожи к моей, и я уже сама оказываюсь сверху, и на какое-то время я забываю, что мы лежим на полу шкафа, потому что я думаю только о нем, о нас, о нем и о себе, о Финче и Вайолет, о Вайолет и Финче, и все снова становится замечательно.

Потом я долго смотрю в потолок, а когда перевожу взгляд на него, то замечаю странное выражение на его лице.

– Финч!

Его взор устремлен куда-то вверх. Я толкаю его в ребра:

– Финч!

Наконец, он поворачивается ко мне, заглядывает в глаза и говорит:

– Эй!

Можно подумать, что он только сейчас вспомнил про мое существование. Он садится на пол, трет лицо руками, потом достает очередную бумажку и пишет. «Расслабься». Потом: «Дыши глубоко». И еще одну: «Вайолет – это жизнь».

Он устраивает их на стенке и снова тянется за гитарой. Он играет, а я прислоняюсь головой к его голове. Он едва перебирает струны, редко меняя аккорды, но я никак не могу отделаться от чувства, будто что-то случилось, словно он минуту назад куда-то ушел, а когда вернулся, то был уже не весь здесь, а только часть его самого.

– Никому не рассказывай про мой форт, ладно, Ультрафиолет?

– И еще не говорить никому из твоих, что тебя исключили из школы, да?

Он пишет: «виноват», поднимает записку вверх и только после этого рвет ее в клочки.

– Хорошо.

Теперь моя очередь. Я пишу: «доверяй», «обещай», «секрет», «безопасно» и размещаю все эти записки на стене.

– Теперь мне придется начать заново. – Он закрывает глаза, потом играет песню еще раз, добавляя в нее эти слова. Во второй раз она звучит грустно, как будто он поменял аккорды на минорные.

– Мне нравится твой секретный форт, Теодор Финч. – Я кладу голову ему на плечо. Я смотрю на слова, которые мы написали, слушаю песню, которую он сочинил, и взгляд мой снова останавливается на номерном знаке. Мне хочется сильнее прижаться к нему, это какое-то странное чувство, как будто он может сейчас убежать от меня. Я кладу ладонь ему на бедро.

Проходит минута, и он говорит:

– Иногда на меня находит подобное настроение, и стряхнуть его с себя я не могу. – Он продолжает бренчать на гитаре, все так же улыбается, но голос его стал совершенно серьезным. – Это какие-то черные периоды в моей жизни. Как будто я утопаю. Я стараюсь представить, каково это – находиться в эпицентре торнадо. Там и спокойно и ослепительно одновременно. Ненавижу эти минуты.

Я сплетаю пальцы с его пальцами, и ему приходится перестать играть.

– У меня тоже портится настроение. Это нормально. Так и должно происходить в жизни каждого из нас. Я имею в виду нас, подростков. – В доказательство я пишу на бумажке «плохое настроение» и тут же рву ее.

– Когда я был маленьким, младше Декки, на заднем дворе появлялась птичка кардинал, которая постоянно билась в нашу стеклянную дверь. И так продолжалось каждый день, пока она не разбилась насмерть. Каждый раз я считал, что кардинал погиб, но он приходил в себя и улетал. На одном из деревьев сидела самка кардинала и наблюдала за ним, и мне всегда почему-то казалось, что это была его жена. Но, как бы там ни было, я просил родителей сделать что-нибудь, чтобы он перестал биться о стекло. Я подумал, что если его пустить жить в дом, трагедии не произойдет. Кейт звонила в общество Одюбона, натуралиста-орнитолога, где ей сказали, что, возможно, раньше на месте нашего дома стояло дерево, являвшееся домом для птички. Вот она по памяти и стремилась попасть к себе домой.

Финч рассказывает мне о том дне, когда кардинал все же погиб, о том, как нашли его тельце, о том, как он похоронил несчастную птичку в гнезде из глины. Потом он говорил родителям, что спасти его было невозможно. Потом он добавил, что еще долгое время обвинял родителей в смерти птички, в том, что она была бы жива до сих пор, если бы они послушали его и разрешили ей жить в доме.

– Тогда у меня был первый период этого мрачного настроения. Что происходило потом, я почти не помню, по крайней мере в течение нескольких последующих дней.

Ко мне возвращается чувство тревоги.

– Ты кому-нибудь говорил об этом? Твои родители об этом знают? Или Кейт, или, скажем, школьный психолог…

– С родителями нет. И с Кейт серьезно не разговаривал. А со школьным психологом – да.

Я оглядываю шкаф, одеяло, на котором мы сидим, подушки, кувшин с водой, энергетические батончики, и тут мне в голову приходит странная мысль:

– Финч, ты, что же, так и живешь здесь?

– Я и раньше бывал здесь. В общем, все срабатывает. Получается так, что в одно прекрасное утро я просыпаюсь и понимаю, что пора выходить. – Он улыбается, но его улыбка какая-то неестественная. – Я не раскрыл твой секрет, и ты мой не раскрывай.

Вернувшись домой, я открываю дверцу своего шкафа и захожу внутрь. Он даже больше, чем у Финча, но заполнен разной одеждой, обувью и всевозможными сумочками. Я пытаюсь представить себе, можно ли тут жить, и понимаю, что в этом случае мне бы вообще не захотелось выходить отсюда. Я ложусь на пол и смотрю в потолок. Пол тут жесткий и холодный. Я мысленно пишу: «Был однажды мальчик, который жил в стенном шкафу…» Но дальше дело у меня не идет.

Хотя я и не страдаю клаустрофобией, но, когда открываю дверцу и выхожу в свою комнату, мне кажется, что в ней все же дышится куда лучше.

За ужином мама спрашивает:

– Хорошо повеселились с Шелби? – Она приподнимает брови и, глядя на отца, поясняет: – После школы Вайолет поехала на машине к Шелби. Сама вела машину.

Отец чокается своим стаканом с моим.

– Горжусь тобой, Ви. Может быть, пора поговорить о том, а не стоит ли тебе купить машину?

Они начинают возбужденно обсуждать этот вопрос, а мне становится ужасно неловко от своего вранья. Интересно, как бы они отреагировали на то, если бы я рассказала им, где была на самом деле. Я ведь занималась сексом с мальчиком, с которым они запрещают мне встречаться, в стенном шкафу, где он живет.

Финч

75-й день

Я

распадаюсь

на

кусочки.

Вайолет

Два дня спустя

После урока географии США Аманда говорит Роумеру, чтобы он шел на перемену один, а она его скоро догонит. Я не разговаривала с ним с того самого дня, как Финча исключили из школы.

– Мне надо тебе кое-что рассказать, – заявляет Аманда.

– Что именно? – С ней мне тоже было не о чем беседовать.

– Только никому больше не говори.

– Аманда, я так на следующий урок опоздаю.

– Нет, сначала пообещай.

– Хорошо, обещаю.

Она начинает так тихо говорить, что я почти не слышу ее слов.

– Я видела Финча в группе, в которую хожу. Я несколько раз там была, хотя мне это совсем не нужно, просто меня мама заставляет. – Она вздыхает.

– Что еще за группа?

– Называется «Жизнь – это жизнь». В общем, это группа поддержки подростков, которые либо совершили попытку самоубийства, либо подумывают об этом.