Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях - Константин Базили

Нетерпеливый Хафиз, едва укрепившись лагерем в Незибе, стал призывать к бунту ближайшие сирийские округа, стиснутые между двумя армиями, и при первом случае занял округ Орул и город Айнтаб за чертой сирийской границы. Этим преждевременно открылись неприятельские действия. Тогда же встрепенулись горские племена южных отраслей Тавра и стали спускаться партиями с Курд-Дага и Гяур-Дага на ближайшие округа египетских владений. В ливанских округах Аккаре и Даннийе народ волновался и умерщвлял египетских сборщиков податей и даже своего муселима.

Вся Сирия была готова восстать, но ошибки султанского полководца поставили еще раз империю на край погибели. Произошли небольшие стычки между бедуинами племени ханеди, бывшими в службе Ибрахима, и нерегулярной конницей Хафиза. Ибрахим письменно требовал у него объяснений, укоряя в нарушении мира и слагая с себя ответственность могущих воспоследовать бедствий. Хафиз в своем ответе, испещренном цветами восточного красноречия, оправдывался случайностями войсковых движений, обвинял в свою очередь отряды египетского войска в грабительстве поселян и, основываясь на письменных уверениях Ибрахима в повиновении султану и в желании сохранить мир, советовал ему действовать согласно со своими словами и с долгом верноподданного и мусульманина.

Все это было отголоском дипломатических объяснений этой эпохи. И султан, и Мухаммед Али, тщательно укрывая от Европы свои замыслы, обвиняли друг друга в нарушении мира. Кто же в самом деле был его нарушителем, вопреки дружелюбному ходатайству или строгому слову великих держав? Европейские кабинеты старались всячески сохранить на Востоке мир во избежание новых политических волнений, которые рано ли, поздно ли могли нарушить самый мир Европы, а потому могли быть взыскательны противу зачинщика. Но кто был зачинщиком? Ужели зачинщиком войны должно почесть всегда того, кто выпалит первую пушку? Султан Махмуд мог ли сносить равнодушно уничижение вынужденного Кютахийского договора, и сам Мухаммед Али пребывал ли верным своему договору? Не он ли просил содействия иностранных держав своим замыслам независимости? Одного этого довольно для оправдания задуманной султаном мести; и не говоря уже о неуплате условленной подати, о своевольной смене духовных сановников в Мекке и Медине, которых назначение принадлежит к неотъемлемым правам духовного главы ислама, все поведение Мухаммеда Али к государю и к государству обнаруживало в нем преступное посягательство на гражданские и духовные права Османова дома.

Упрекали султана и его министров в двуличии пред европейскими кабинетами, но мог ли Махмуд положиться на доброжелательство европейских кабинетов или, по крайней мере, на их единомыслие, когда Франция, выставляя себя усердной союзницей султана, не переставала с 1833 г. поддерживать притязания Мухаммеда Али и тем внушать новую дерзость надменному вассалу?

Мог ли он [Махмуд] ввериться советам держав, из которых каждая имела особенное свое воззрение на дела Востока и домогалась в них или новых для себя выгод, или гирь для политического равновесия Европы по частным своим видам? Одна Россия великодушно, безвозмездно поспела к нему на помощь в критическую минуту; но какие чувства обнаружили тогда западные ее соперницы? Махмуд был вправе желать, чтобы дело это, от которого зависела судьба империи и престола, дело собственно восточное, было разрешено домашним судом между государем и вассалом, без всякого вмешательства европейских держав. Когда же самые снисходительные его предложения были отвергнуты ненасытным пашой, когда вассал этот с каждым годом становился дерзновеннее и опаснее, было предпочтительнее для султана прибегнуть к оружию и принять в глазах своего народа достойную законных его прав наступательную позицию, чем ждать нового похода египетской армии под самую столицу.

При всем этом опыт прошедшего предписывал строгую осторожность в исполнении задуманного плана. За полтора года пред тем в эпоху хауранской войны, когда египетское владычество было так сильно потрясено во всей Сирии, появления султанской армии было достаточно, чтобы довершить грозный кризис. Те же элементы народных неудовольствий не переставали тревожить край; было нужно дать им созреть и при новом кризисе разрушить египетское владычество в Сирии. Вместо того чтобы призывать к бунту небольшие племена, в тылу коих стояла египетская армия, Хафиз-паша должен был выждать восстания внутренних округов и в условное время предстать со знаменами законного государя спасителем угнетенного народа, судьей непокорных пашей.

Глава 11

Постановление совета о войне. — Отплытие флота. — Последние выезды султана. — Его болезнь. — Призрак брата. — Смерть Махмуда. — Воцарение Абдул Меджида. — Состояние умов в столице. — Хозреф и Халиль. — Открытие военных действий. — Предварительные приказания Мухаммеда Али. — Распоряжения Ибрахима и Сулеймана. — Прусские офицеры в османском лагере и имамы в военном совете. — Фланговое движение и ночная атака. — Незибское сражение. — Причины умеренности Ибрахима после победы. — Измена капудан-паши

Оставим обе армии у северной границы Сирии и взглянем на происходившее в это время в Константинополе и в Александрии.

Возвращение Таяр-паши и Омар-бея в столицу положило конец колебаниям Порты между тайным желанием султана и опасениями приверженцев мира. По докладу комиссаров, отличное устройство армии Хафиза, опыт, приобретенный в походе курдистанском, общий энтузиазм за султана — все ручалось в несомненном успехе. В исходе мая[212], в то время, когда Хафиз занимал Незиб, в Константинополе в общем совете министров и всех верховных сановников гражданской и духовной иерархии ислама в присутствии падишаха было решено извлечь карательный меч из ножен царского долготерпения. На основании коренных законов Османской империи шейхуль-ислам издал фетву юридическое мнение о законности этой войны. Впрочем, во избежание докучных объяснений с европейскими посольствами совет решил не обнародовать этого акта, который мог почесться не объявлением войны, но домашней мерой, наказанием виновного наместника Порты. В два последующие дня турецкий флот, стоявший на якоре в проливе пред дворцом Бешик-Таш, торжественно спускался в Мраморное море, взявши 6 тыс. десантного войска. О назначении флота также никакого сообщения не было сделано европейским посольствам, но уже молва разглашала решение турецкого кабинета, и столица была в беспокойном ожидании, флоту приказано оставаться на якоре в Дарданеллах и там оканчивать внутренние починки кораблей в ожидании дальнейших повелений.

Султан лично осмотрел свой флот, над преобразованием которого по европейской системе он трудился несколько лет сряду и который был вверен первому любимцу этой эпохи — Февзи Ахмеду. Пред самым отплытием второй дивизии под начальством капудан-паши султан Махмуд, сопутствуемый первоклассными своими вельможами, навестил адмиральский корабль, 140-пушечный «Махмудие», недавно перестроенный с необыкновенным великолепием и щегольством. Около часу султан объяснялся секретно со своим адмиралом и давал ему последние свои приказания.

Уже с некоторого времени проявлялись в султане болезненные признаки. В этот день все были поражены его расслаблением, бледностью его лица и тусклостью взора. Он едва мог подняться по трапу на палубу корабля, и нужно было поддерживать его шаткую походку уже не этикета восточного ради. Однако по объяснении с любимцем, который на палубе пал ниц пред своим повелителем и со слезами прощался при восклицаниях экипажей, расставленных по реям, при громе пушек со всей эскадры взор Махмуда просиял, будто надежда скорого мщения возвращала ему пламя жизни, уже безвозвратно осужденной. Отправляясь в эту достопримечательную эпоху в Сирию, я провел несколько недель в Константинополе и не один раз имел случай видеть султана Махмуда. Еще в начале мая, в воскресный день, в прогулке на Пресных водах Золотого Рога, где султан показался в черном, не в парадном, катере в сопровождении двух своих сыновей и старого Хозрефа, лицо его было нарумянено, чтобы скрыть от народа болезненный его вид. В последний раз в тот день преобразователь Востока насладился в открытом мраморном киоске в виду многочисленного европейского общества старинным турецким зрелищем пляски мальчиков…

Затем в посещение флота признаки недуга становились явственнее, хотя султан продолжал румянить лицо. Может быть, сам он не хотел верить в болезнь. Одаренный от природы крепким телосложением, этим наследием Османова племени, он почти никогда не бывал болен и счастливо переносил утомительные труды кабинетные, которым посвящал около восьми часов в сутки, усталость смотров и маневров и ночные вакхические оргии, после которых впадал он обыкновенно в летаргический сон.