Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Перейдя реку, вооруженная процессия повернула направо и по берегу направилась в сторону Леополиса. По каменному мосту, украшенному статуями, вновь перешли на правый берег Тибра; когда миновали башню Теодориха, сверху, из-под ног ангела двенадцать серебряных труб ударили в небо приветственным гимном, сложенным лично папой. Перед собором Петра маркграф Гуго поспешно и ловко спрыгнул с коня, чтобы подставить свою руку под ногу сходящего с коня императора. Оттон снял шлем и панцирь, меч понес перед ним к собору Генрих Баварский, щит — Куно Франкский. Светлая голова императора низко склонилась перед тем самым алтарем, где некогда склонил голову Константин. Там, где первый почитающий Христа римский император принял крещение от Сильвестра Первого, самый могущественный из христианских императоров примет тело и кровь спасителя из рук Сильвестра Второго. Стоящий рядом с папой облаченный в торжественные священнические одежды Аарон с трудом сдерживался, чтобы не крутиться беспокойно на месте: он припомнил, как много-много лет назад на берегу ирландской реки читал вслух длиннобородый пустынник отрывки из греческой хроники Евсевия, епископа Кесарии, советника и друга императора Константина. Там же ясно было сказано, что не в Риме, а в Акиране, пригороде Никомедии, принял крещение император Константин, и не от папы Сильвестра, а Евсевия, другого Евсевия, никомедийского епископа. Да и то на скорбном одре, перед самой смертью. Неужели не только Оттон, но даже Сильвестр Второй ничего не знают об этом свидетельстве Евсевия? Папа, правда, не читает по-гречески, но ведь Аарон хорошо помнит, как в день бунта и бегства вспоминал Григорий Пятый в роще Трех источников о переводе Евсевиевой хроники, сделанном святым Иеронимом! Так что мог Сильвестр Второй прочитать, наверняка мог, наверняка прочитал.

Аарон вглядывался в лицо коленопреклоненного Оттона. Второй раз за столь короткий срок видит он его так близко, и второй раз коленопреклоненным. Лицо у Оттона усталое, явно не выспался. Что ж удивительного, такие же усталые, невыспавшиеся лица и у папы, и у самого Аарона.

С лица императора Аарон переводит взгляд на лицо аббата Льва, стоящего сразу за папой. Лицо его, обычно суровое и окаменелое в какой-то закоснелой недоверчивости, на сей раз не только прояснилось, но даже слабо улыбается, как будто он просит за что-то прощения. Да и как же! Разве само причащение императора святыми дарами в торжественный день празднества Ромула не доказывает явственно, многозначительно, сколь ошибался аббат Лев, усматривая в этом чисто светском празднестве какие-то греховные связи с верованиями языческого Рима! И разве не далеко зашел он в своем рвении, когда отказался молиться о даровании благоприятной погоды в день празднества любезного сердцу императора, не пагубного ни для чьих душ, никому не причиняющего вреда, с коим, оказывается, отлично можно сочетать столь святое, но столь, к прискорбию, редкое ныне торжество, как причащение земным владыкой тела и крови владыки небес?!

Причастившись, Оттон долго молился, молился со рвением, даже слезы сверкнули на его лице. Когда закончил молитву, направился к одной из часовен, чтобы спять с себя остатки воинского облачения и переменить одежды. Из базилики он вышел, сверкая надетой на голову украшенной рубинами диадемой: шесть отроков несли за ним концы огромного одеяния, в котором он утопал весь, походя на отрока. Аарон с гордостью разглядывал наряд Оттона: живописцы по его указаниям покрыли ткань по греческим образцам множеством вписанных в лучистые круги картин, в точности передающих содержание последовательных разделов Апокалипсиса. Разумеется, Аарон не совсем представлял себе, насколько вырисованные на облачении картины достигают той цели, которой потребовал от живописцев Оттон: ведь императору важно было, чтобы в тот момент, когда он будет выходить из собора, собравшиеся вокруг толпы охватил грозный трепет, который императорское величество и должно вызывать, поскольку оно является частицей божественного величия.

Перед собором уже стояла длинная вереница колесниц. Не верхом, а в квадриге двинется император через весь Рим к Капитолию. Подле него будет лишь папа. Только их двоих повезет четверка черных, лоснящихся копей, покрытых пурпуром, страшных, словно это копи из Апокалипсиса. Императорский и папский дворы помчатся за квадригой на колесницах, запряженных уже только парами. Аарон поместился в колеснице с архиепископом Арнульфом Каролингом и папским нотариусом Петром.

Долго тянулась через город торжественная процессия. По пути к Капитолию Оттон поднялся на шесть менее прославленных холмов: на Делийский взошел между развалинами терм Траяна; на Эсквилине горячо помолился в Либеранской базилике; на Квиринале провел смотр местной стражи; на Виминале позавтракал под открытым небом; на Авентине принял греческих монахов и заплакал, когда те упомянули о его матери; с Палатина долго вглядывался в древние гробницы вдоль Аппиевой дороги. У подножия Палатина вновь переоделся: на голову надел венок из дубовых листьев, укутался в белоснежную тогу. Вновь пересел на коня, на этот раз белого. Издалека могло показаться, что неожиданный снегопад убелил весь Форум, склоны Палатина, весь Капитолий. Упал этот снег, в мгновение ока скосив все цветы в огромном, подвижном саду. В мгновение ока белизна тысяч тог укрыла переливающиеся всеми цветами одеяния. Ведь на священный Капитолийский холм по ступеням, по которым Ромул взошел к облакам, нельзя восходить иначе, как в безукоризненной белизне древнеримской тоги.

— Как это все изумительно по-римски! — в восхищении воскликнул маркграф Адемар.

— Да, да, даже слишком по-римски для настоящих римлян, — проворчал чернобородый веселоглазый греческий пресвитер, который вместе с маркграфом прибыл на праздник Ромула из Капуи.

Перед конем Оттона несут золотых орлов — спустя несколько десятков шагов несут серебряных орлов. Сразу за ними должен бы ехать Дадо, патриций империи. Но ничьи глаза Дадо не видят — его и вовсе нет в свите императора. За серебряными орлами ведут коня без всадника. Большого, сильного гнедого коня, такого, что может нести очень тяжелое, очень сильное тело. А за конем без всадника плотными рядами шагают воины, десятка за десяткой. Странно выглядят эти воины — таких острых шлемов, таких палиц, щетинящихся камнями и железом, таких ожерелий из желтых и почти прозрачных шариков, таких свисающих усов, да и лиц таких никогда доселе не видывал Рим, хотя многое уже повидал за века.

— Что это за войско такое? — спрашивают римляне, полные удивления.

Войско Римской империи, такое же, как и все другие войска императора, — отвечают всадники в голове процессии.

— Что это за войско? — спросил архиепископ Арнульф Каролинг у Аарона.

Славяне, — шепнул Аарон. — Отборная дружина нашего нового патриция. Дар в знак его верности и дружбы императорской вечности.

И вздохнул. Мысленно досказал сам себе: "Могли бы быть отборной дружиной Болеслава Ламберта. Бедный Болеслав Ламберт!" Вот уже несколько дней он с сочувствием и сердечной скорбью думал о русом княжиче, к которому раньше питал только ревность за то, что тот крадет у Аарона дружбу Тимофея. По теперь и сам Болеслав Ламберт был обокраден: совершенно обокраден и лишен всяких надежд. И не мог Аарон противиться чувству горечи и сожаления, что вот его господин и любимый учитель святейший отец соучаствует с императором и с далеким Болеславом Первородным в безжалостном деле окончательного лишения Болеслава Ламберта остатков надежды на возвращение отцовского наследства. Более того, он содействовал тому, чтобы польского княжича поместили в пустынную обитель самого строгого устава под Равенной, где властвует не знающий уступок в деле умерщвления плоти Ромуальд из Эммерана. Кто раз вошел в число схимников, собравшихся вокруг Ромуальда, тот уже никогда оттуда не выходит.

Никогда еще не было такое с Аароном, когда он почувствовал, что не с папой он сейчас сердцем своим и мыслью, а против него, с аббатом Львом, на мольбы которого о милосердии к Болеславу Ламберту папа Сильвестр ответил холодным и непреклонным: "Нет".

— Можно ли незрелого юнца заточать вопреки его воле в суровую обитель или в темницу? — спрашивал аббат Лев.

— А тебя, отец Лев, спрашивали, хочешь ли ты стать монахом? — пожал плечами папа. — Когда меня мальчишкой отдавали в монастырь святого Геральда, что-то никто о моем согласии не заботился. А разве я сейчас жалею, что стал монахом? Впрочем, взглянем на стоящего вот тут Болеслава Ламберта: разве он не носит уже давно монашеское одеяние, которое сейчас на нем видим? Неужели ты, преподобный аббат, думаешь, что лишь в твоем монастыре подходящее место совершенствоваться в божественном младшему из сынов новокрещенного князя? Разве сам наш вечный император не мечтал о заточении у Ромульда? Неужели, отец Лев, ты можешь угадывать неисповедимый промысел господний? Тогда ты умнее меня. Я не могу столь дерзостно сказать о себе, что наверняка знаю, наверняка угадываю, что то, что ты называешь темницей, не окажется вратами, ведущими темного польского княжича к престолам превыше всех княжеств мира сего, может быть, и Петрову престолу…