Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Приноровиться. Договориться. Что на это скажешь? Бог мой, они тогда и правда ничего не желали понимать.

За тем или иным планом или за недостаточностью средств укрыться было невозможно. Надо было что-то изобрести. Ведь деньги при таких обстоятельствах очень нужны. Хотя бы для того, чтобы отправить позже детей за границу в высшие учебные заведения. И разумеется, чтобы выдать замуж или женить.

Разумеется!

Нет, моя бабушка не была сумасшедшей. И ее страх, что кто-то хочет ее отравить, нельзя отмести как манию преследования. В конце-то концов, причины были. Она, еврейка, подвергала опасности все семейство.

Она, еврейка, подвергала опасности институт.

Э, вот она, стало быть, опять явилась. А я хочу как раз войти в главное здание Академии. Мимо постового. Быстро вытаскиваю пропуск. К счастью, кроме меня, ее никто не видит. Думаю я. Но стоит мне это подумать, как она тоже поднимает пропуск. Полицейский приветливо кивает и пропускает ее следом за мной.

Я иду в столовую. В это время там бывают свободные столы. Руки у меня дрожат так сильно, что я сперва ничего не беру. Что же будет?

До сего дня я верила, что в состоянии разграничить реальный мир и галлюцинации. Но как мне быть теперь, если образы моей фантазии, не нуждаясь во мне как в медиуме, начинают контактировать с тем, что я называю моим объективно существующим окружающим миром? Тогда, конечно же, граница проложена неправильно. Значит ли это в таком случае, что здание сие со всем своим чиновничьим аппаратом не существует? А представляет собой лишь продукт моего больного мозга. Немыслимо. Такое выдумать невозможно. Или Майтнерша вовсе и не Майтнерша, а кто-то, кто выдает себя за привидение.

Она ходит так, словно ей здесь все хорошо знакомо. Приносит даже мне кофе от буфетной стойки. Руки ее тоже дрожат. Но у нее это от возраста.

Я запрещаю вмешиваться в мои дела! Я запрещаю вам сюда приходить! Вам здесь нечего делать! Я говорю это очень резко, но так тихо, что за соседними столиками услышать не могут.

Почему? Говорит она. Я член-корреспондент этой Академии. В 1949 году единогласно избрана пленумом.

Она может сослаться на почти сто пятьдесят научных публикаций. Такие статистические данные у нас сейчас очень любят. Она на днях слышала выступление одного ректора, который подсчитывал результаты исследовательской работы своего высшего учебного заведения в процентах. Она была крайне удивлена. Но кроме нее, никто не нашел в этом ничего особенного.

Я тотчас вспоминаю заседание, созванное высокопоставленным лицом, со строгим контролем на входе. Создается впечатление, что я постепенно становлюсь потенциальной угрозой безопасности. До сих пор это была только Майтнерша. Не может ли так случиться, что размножатся видения, которые благодаря мне получат доступ туда, куда он, собственно говоря, для них закрыт.

Она не дает сбить себя с толку. Продолжает показывать себя с выгодной стороны.

Конечно, случались и ошибки. К примеру, трансурановые элементы. Пришлось от одного за другим отказаться. Сначала от эка-платины, которая в действительности оказалась изотопом йода. Потом от эка-иридия, от эка-золота. И так далее. Первый настоящий трансуран, нептуний, был открыт двумя американцами. Огорчительно, что Ган и Штрасман обнаружили ошибки уже без нее, она в это время была в Стокгольме. Но о том деле, а именно о ее ошибочной теории, надо будет еще поговорить. Своими существенными научными достижениями она считает статьи по установлению природы бета — и гамма-лучей. Уже одна эта работа достойна была бы Нобелевской премии.

О, это тщеславие! Эти великие, ах, столь мелкие души. Великий шум из-за приоритета. Эти непреднамеренно нанесенные обиды.

Альберт Эйнштейн называл ее наша мадам Кюри.

Все считали это великой честью. Она же безмолвствовала. Такому человеку, как Эйнштейн, никто не осмелился бы возразить. Но она хотела быть Лизе Майтнер.

Понимаю ли я это?

Еще бы.

Сильное впечатление производит это здание, этот торжественно открытый за два года до первой мировой войны Химический институт имени кайзера Вильгельма в берлинском районе Далем. Я представляю себе мысленно, как оно выглядело в ту пору, еще не разбитое бомбами следующей войны. Едва ли не роскошное — с круглой башней, покрытой шлемовидной крышей, и фронтоном над входом. Около девяти утра я не спеша бреду через сквер, пересекаю Тильаллее и вхожу в дом номер 63/67 через сводчатые ворота. В воздухе разлит своеобразный кисло-сладкий запах химического института.

Маленькая женщина в белом халате энергичным шагом поспешает через вестибюль. Увидев меня, она останавливается, смотрит на часы и строго замечает: вы сегодня, верно, опоздали на поезд? Я тотчас узнаю Лизе Майтнер, хотя она выглядит моложе, чем при обычных наших встречах. Она же, видимо, спутала меня с одной из лаборанток. Но она не задерживается. Завернув за угол, бежит до конца коридора. И назад. Очевидно, контрольный обход.

Не знаю, как поступить дальше. Как я объясню свое присутствие. Я прикидываюсь очень озабоченной. Прохожу в коридор, ведущий в глубь здания. С правой стороны открывается дверь. На какой-то миг я могу заглянуть в не очень-то большую комнату, в середине которой стоит массивный лабораторный стол.

— Принесли фильтрат? — спрашивает молодой человек.

Вопрос относится ко мне. В совершенном замешательстве я замечаю, что и на мне тоже белый халат и в руках у меня стеклянная колба. Кто-то, судя по этому, позаботился о моей маскировке. Я отвечаю на вопрос утвердительно и передаю молодому человеку колбу.

— Плохо, видимо, спали! — говорит он и возвращается в комнату.

Дверь он закрывает локтем. Только теперь я замечаю на некоторых дверных ручках ролики туалетной бумаги.

На обратном пути я прохожу мимо объявления. Заголовок: Меры предосторожности против радиоактивного заражения. «Активные» сотрудники должны во время коллоквиумов пользоваться только желтыми стульями.

Мне делается как-то не по себе. Туалетная бумага на ручках дверей в качестве защиты от облучения. И желтые стулья для сотрудников, работающих с интенсивными радиоактивными веществами.

А потом мой взгляд падает на подписи. Отто Ган. Лизе Майтнер. Какой-то шутник вставкой видоизменил эту строчку: Отто Ган. Читай: Лизе Майтнер. Вот, значит, как обстоит дело.

Я брожу по зданию, ежеминутно ожидая, что опять вызову неудовольствие. Спускаясь по одной из лестниц, я вижу Майтнершу, хрупкую, чуть ли не робкую. Самоуверенного крупного господина с короткой стрижкой и усами. Очевидно, директора института, Отто Гана. И стройного, напоминающего итальянского певца человека без халата. Гостя, надо думать. Эти трое в центре. Вокруг толпятся молодые люди, всем своим видом выказывая глубочайшее к ним уважение.

Я уже спустилась до половины лестницы, и повернуть назад немыслимо. Но никто не обращает на меня внимания. Я слышу, как Отто Ган что-то говорит, но не могу ничего разобрать. Прохожу мимо. А теперь ясный голос Майтнерши. Как завидую я ей, этому ее голосу. Но что она говорит:

— Да ладно, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.

А он что? Смеется. Молодые люди обмениваются взглядами. Он медленно поднимается по лестнице наверх. Видимо, до того кивнул гостю. Руки здесь друг другу не пожимают. Боятся заражения.

Я могу понять это слишком односторонне. Говорит Лизе Майтнер. Порядок был очень важен. Мне надо помнить только об экспериментах. Она чувствовала себя чуть ли не душой всего дела. Во всем принимала участие. Относилась ко всему с пониманием. Например, к денежным затруднениям молодых людей. Это же был период кризиса. Большинство из них ничего не зарабатывали. А кое-кто из аспирантов должны были даже вносить определенную сумму для покрытия расходов института. Она выступала в защиту многих. Отто об этом не задумывался.

Мы все еще сидим в столовой и помешиваем в наших чашечках кофе.

Она была кровно, всеми своими помыслами связана с институтом. Это была ее семья. Тем хуже было ей, когда внезапно создалась та самая атмосфера. Еврейка подвергает опасности институт. Большинство, правда, никогда не произнесли бы этого вслух. Но что-то такое сквозило в выражениях их лиц. В интонации. Определенное нетерпение. Скрытый упрек. Им не хотелось влипнуть в какую-нибудь историю. Институт должен быть вне политики. Никто не представлял себе, до какой степени хватит у него мужества, хватит стойкости. Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Или станет совиновным.

Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Как мне это знакомо. Отец с его сентенциями. Что же нам было делать? Нет. Что мы в силах были делать? Ведь это все равно ничего бы не дало.