Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм - Эллен Датлоу

Мо Грайнер занимал должность помощника радиста. У него была степень магистра по европейской истории и вторая специализация — английская литература. Говорил он по крайней мере на четырех языках — английском, немецком, латыни и идише, а также благодаря лингвистическим познаниям разбирался во французском, итальянском и иврите. Мы считали Мо интеллектуальным ресурсом на все случаи жизни и безмерно его уважали, тем более что он происходил из Бруклина и некогда играл на позиции шорт-стопа в дочерней команде бейсбольного клуба «Доджерс».

— Они — символ чистоты, — объяснял нам Мо еще в самом начале совместной службы. — К ним могут приближаться лишь самые целомудренные из дев, — он улыбнулся, — то есть такие женщины, с которыми никто из вас не знаком.

Последовал взрыв хохота.

— Надеюсь, что нет, — пробормотал кто-то.

— Они также символ чистоты намерений, глубокой, искренней порядочности, стремления к справедливости, чести…

— И прочего там, вместе со Священным Граалем, — вставил каплей Перри. Наш главный инженер, как и Мо, любил полистать книжки. — Все эти артуровские дела.

Мо кивнул:

— Корни уходят в рыцарство, в те времена, когда люди, некоторые люди, верили в идею справедливой войны, ведущейся честно, по правилам.

Справедливая война, честная, по правилам… Какой-то журналист окрестил это «американским стилем войны — суровым и непреклонным, однако предполагающим доброжелательное и уважительное отношение к поверженному врагу». Так было до Кюсю и Хонсю, где нас продолжали убивать, несмотря на бессмысленность жертв. Где они отказывались сдаваться, пока мы не начали заливать напалмом все, что двигалось. Драконовские методы Макартура в конце концов подавили сопротивление японцев, но такой ценой, что выжившие будут ненавидеть нас еще тысячу лет.

«Единорог» продвигался на север через Сейшелы, ночью идя по поверхности. Впередсмотрящие и радар «Шугар Вильям» держали нас в курсе обстановки, чтобы мы могли погрузиться при малейшей опасности. По ходу патрулирования я пытался сбросить с себя напряжение, но это было мое первое задание в качестве командира, самая большая ответственность, которую можно представить, — ответственность за судно и жизнь восьмидесяти человек; так что по-настоящему расслабиться не удавалось. Я без конца заходил то на мостик, то в центральный пост, то в кают-компанию, практически ничего не говоря, и этим наверняка изводил команду, однако никто не сказал мне ни слова. Они предоставляли мне значительную свободу в поведении, что вполне естественно, поскольку от меня зависела их жизнь. Восемьдесят людей, молодых, не очень и пожилых, на малом пространстве; рутинная работа в условиях, когда над тобой постоянно висит угроза гибели, — все это изнуряет мужские души и старит их раньше времени.

Мы продолжали продвигаться на север; дни в основном текли однообразно. В светлое время суток шли под водой, обходя отмеченные минные поля, и фотографировали через перископ все острова, порты и корабли. Ночью всплывали, чтобы развить большую скорость и зарядить батареи. Мы видели несколько транспортных кораблей, немецкий эсминец, рыболовные суда и самолеты. Боевых судов было немного: в «Кригсмарине» противолодочная оборона в ночное время еще не получила достаточного развития. Поскольку команда состояла из обученных, опытных моряков, я главным образом контролировал исполнение обязанностей, заполнял бортовой журнал и играл в шахматы с нашим суперкарго.

Андре Бруссар был удивлен не меньше, чем я, хотя и не подал вида. Он прибыл на причал в обмундировании британского подводника, неся в руках бобриковое пальто. Пробормотав: «Только что со свидания», — он загубил на корню свои дальнейшие попытки убедить меня, что с самого начала знал все о нашем походе (как и о любом другом передвижении в Индийском океане).

— Да, — усмехнулся я, — в конце концов, в вас ведь есть американская кровь.

В ответ он только нахмурился.

Спустя десять дней я обыгрывал его в шахматы вчистую, и нам обоим начинало казаться, что охота за «Петером Штрассером» ни к чему не приведет. Бруссара якобы прикомандировали к нам как офицера связи, но вскоре он доверительно сообщил мне, что его предки во Франции вели коммерческую деятельность, связанную с судостроением.

Грузовые, каботажные, рыболовные суда, — рассказывал он однажды вечером, когда мы разглядывали рисунок «Штрассера». — Не маленькие суденышки — большие южноатлантические китобойцы. На нашей верфи построили «Жака Картье».

— Этот огромный китобойный плавучий рыбозавод?

— Бывший, — пробурчал он. — Потоплен у берегов Южной Джорджии в сорок втором. Как вы думаете, что это такое?

По «этим» имелись в виду три ряда окон вдоль верхних палуб «Штрассера», каждый из которых обрамляли прямоугольные линии. Ряды были одинакового размера и составляли три четверти длины корабля. Мы ломали голову над их функцией.

— Для красоты? — спросил я.

— Вряд ли, — ответил Андре. — Такие окна непрактичны. На корабле в военное время…

— Тогда не окна, а галерея, в которой находится прогулочная палуба. Откуда взялся этот рисунок?

Андре пожал плечами, затянулся и выпустил струйку, растворившуюся в голубой дымке сигаретного дыма, висевшей в воздухе моей каюты.

— От какого-то агента с художественной жилкой, работающего в Адене или Суэце. Рисунок хороший, но это не светокопия. Здесь сказано, что длина корабля — пятьсот пятьдесят футов.

— Большой. Но зачем строить такой во время войны? — спросил я. — У Германии и Италии есть лайнеры, свои и ваши, голландские, шведские. А этот новый.

— В галереях могут быть спрятаны орудия.

Я покачал головой:

— Никто бы не стал строить торговый крейсер с нуля. Кроме того, уже и так слишком много военных кораблей и самолетов, а нейтральных флагов, за которыми можно спрятаться, не хватает.

— Ракеты? Самолеты? Мины?

— Нет смысла, — твердо ответил я. — Либо это что-то другое, либо вообще ничего.

На этом уровне и оставались наши догадки, пока мы продолжали двигаться к северу.

А потом мы нашли его.

«Единорог» находился в двух днях пути южнее Сокотры. В ту ночь мы избежали встречи с итальянской эскадрой, состоявшей из линкора класса «Литторио», двух крейсеров и четырех эсминцев, бороздивших тот участок Индийского океана, который немцы отдали им на откуп. В отсутствие луны в небе светили лишь яркие экваториальные звезды, и когда мы всплыли у них в кильватере, то чуть на него не наскочили. Матрос Боун, наш лучший впередсмотрящий, заметил его первым.

— Слева по носу неопознанный объект, сэр.

Поначалу в бинокль он выглядел, как бревно.

— Капитан, — сказал Томпкинсон, наш первый лейтенант, — по-моему, на нем человек.

— Стоп машина. Поднять его на борт.

Человек оказался жив. Его отнесли вниз к врачу Гордону. Мы с Бруссаром остались ждать в коридоре.

— Ну, как он, Лео?

Лео Гордон развел свои широкие, плоские ладони, затем подал мне папку с отчетом.

— По всем параметрам, он должен бы чувствовать себя значительно хуже. Здесь полно акул, а он, похоже, провел на этом бревне не один день. И, по-моему, он еврей.

— Это объясняет, почему он выбрал акул, — сказал Бруссар. — Для еврея эта компания получше, чем фашисты.

— На нем европейская одежда. Изношенная. Никаких документов, только номер, вытатуированный на руке.

— Что-нибудь говорит?

— Да, но я не разберу, — ответил Гордон. — Похоже на немецкий.

— Давайте сюда Грайнера.

Мо пошел поговорить с пострадавшим, который лежал навзничь, жмурясь от яркого освещения нашего импровизированного медпункта, и выглядел измученным, но спокойным; мы остались ждать. Через несколько минут Грайнер вышел в коридор.

— Язык, который вы слышали, это польский, — сказал он, потирая небритый подбородок; выступающая челюсть сочеталась у него с массивным телосложением, создавая внушительный цельный образ. — Я польску не знам, но он еще говорит на идише, а идишем я владею. Его зовут Хершель Дубровский, он умирает с голоду, выбился из сил, и, по-моему, с ним случилось что-то действительно ужасное.

Бруссар фыркнул:

— Конечно, случилось. Он же еврей.

Два дня спустя мы лежали на океанском дне у мыса Гварда-фуй и слушали рассказ поправляющегося, но все еще слабого Хершеля Дубровского. Нас было трое: Бруссар, Грайнер и я.

Грайнер записывал все на проволочный магнитофон. Далее следует расшифровка истории Дубровского, переведенной помощником радиста Мо Грайнером.

«Я вырос в Южной Польше и жил в Кракове, когда началась война. Я знал, что мне следовало уехать, бежать, бежать куда угодно, но не мог оставить свою большую семью. Своих родителей, бабушек и дедушек, тетей и дядей, братьев, сестер, племянников и племянниц, а также бессчетное число двоюродных братьев и сестер. Четыре поколения. Насколько мне известно, я — единственный выживший.