Анналы - Публий Корнелий Тацит

5. Затем неизменно выступавшему с наиболее свирепыми предложениями и поэтому всеми давно ненавистному Котте Мессалину при первом удобном случае предъявляется обвинение в том, что он распространял порочащие Гая Цезаря слухи о его, пятнающем мужчину, разврате, что, присутствуя среди жрецов на пиршестве в день рождения Августы, он назвал его поминальным обедом и что, посетовав на могущество Мания Лепида и Луция Аррунция, с которыми у него вышла размолвка в связи с какими-то денежными расчетами, он добавил: «Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой Тиберушка». Изобличенный в этом первейшими людьми государства и не оставляемый ими в покое, он обратился с жалобою на них к императору. И вскоре сенату было доставлено письмо Цезаря, в котором он вступился за Котту: вспомнив о начале своей дружбы с ним и указав на его многочисленные заслуги, он просил не истолковывать в худшую сторону его слов и не превращать в преступление бесхитростную застольную болтовню.

6. Примечательным показалось начало этого письма Цезаря, ибо в нем были следующие слова: «Что вам писать, почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели». Так обернулись для него казнью его собственные злодейства и мерзости! И недаром мудрейший из мудрых[10] имел обыкновение говорить, что, если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы — душу. И действительно, ни единовластие, ни уединение не оградили Тиберия от душевных терзаний и мук, в которых он сам признался.

7. Тогда же сенату было сделано указание, что он волен распорядиться судьбою сенатора Цецилиана, настойчивее других добивавшегося осуждения Котты, и было решено определить ему такое же наказание, какое понесли обвинители Луция Аррунция Арузей и Санквиний[11]; никогда ничего более почетного не выпадало на долю Котты, принадлежавшего, правда, к знатному роду, но из-за распутного образа жизни впавшего в бедность и обесславившего себя гнусными поступками, ибо данное ему удовлетворение ничем не отличалось от предоставленного Аррунцию, который был образцом добродетели. После этого перед сенатом предстали Квинт Сервей и Минуций Терм; Сервей — бывший претор и в прошлом приближенный Германика, Минуций — из всаднического сословия, весьма скромно использовавший свои дружеские связи с Сеяном; и то и другое вызывало сочувствие к ним со стороны сенаторов. Но Тиберий, напротив, назвав их главнейшими участниками заговора Сеяна, принудил Гая Цестия-отца огласить в сенате, что он ему о них написал, и Цестий взял на себя их обвинение. Наиболее пагубным изо всех бедствий, какие принесли с собой те времена, было то, что даже виднейшие из сенаторов не гнушались заниматься сочинением подлых доносов, одни — явно, многие — тайно; и когда доходило до этого, не делалось никакого различия между посторонними и близкими, между друзьями и людьми незнакомыми, между тем, что случилось недавно, и тем, что стерлось в памяти за давностью лет; все, что говорилось на форуме, в узком кругу на пиршестве, тотчас же подхватывалось и вменялось в вину, так как всякий спешил предвосхитить другого и обречь его на расправу, часть, чтобы спасти себя, большинство — как бы захваченные поветрием. Но Минуций и Сервей, уже будучи осуждены, превратились в доносчиков, запутав в свое дело Юлия Африкана из галльского племени сантонов и Сея Квадрата, происхождения которого я не выяснил. Мне не безызвестно, что большинство писателей обошло молчанием бесчисленные случаи несправедливых гонений и многие казни и потому, что они были подавлены их обилием, и потому, что опасались наскучить читателям, повествуя о том, что им представлялось чрезмерно мрачным; но мы обнаружили много такого, о чем они не упоминают, но что, по нашему мнению, заслуживает того, чтобы о нем рассказать.

8. Так, в те дни, когда остальные лживо отрекались от дружбы с Сеяном, римский всадник Марк Теренций, представший перед судом по такому же обвинению, осмелился заявить, что не отпирается от него. Он обратился к сенату со следующей речью: «Вероятно, для меня менее выгодно согласиться с предъявленным мне обвинением, чем постараться опровергнуть его. Но как бы дело ни обернулось, я все же признаюсь, что был другом Сеяна, домогался им стать и радовался, когда достиг этого. Сначала я видел, что он и его отец стоят во главе преторианских когорт, а позже — еще и то, что, неся обязанности военачальника, он одновременно управляет городом Римом. Его родственники и свойственники были осыпаемы почестями; всякий, кто был другом Сеяна, тем самым удостаивался расположения принцепса; напротив, те, к кому он питал неприязнь, обрекались на вечный страх и жалкое прозябание. Я не стану никого называть в подтверждение своих слов; попав в беду, я буду защищать всех, кто, подобно мне, непричастен к его последнему замыслу. Ведь мы почитали не Сеяна из Вульсиний, но того, кто породнился с Клавдиями и Юлиями, с которыми он был связан свойством[12], твоего, Цезарь, зятя, твоего товарища по консульству, исполнявшего в государстве общие с тобою обязанности. Не нам обсуждать, кого ты вознес над другими и по каким причинам ты это сделал: боги вручили тебе верховную власть, а наша слава — лишь в повиновении твоей воле. Мы знаем только то, что у нас на виду: кого ты одарил богатством и почестями, кто властен оказывать покровительство или вредить; и нет никого, кто решился бы отрицать, что все это было в руках у Сеяна. Пытаться проникнуть в сокровенные мысли принцепса, доискиваться, что он втайне в себе вынашивает, и непозволительно, и опасно; да и достигнуть этого невозможно. Вспомните, почтеннейшие сенаторы, что представлял собою Сеян не в последний день его жизни, а в течение шестнадцати лет. Ведь мы благоговели даже пред Сатрием и Помпонием; свести знакомство с вольноотпущенниками Сеяна, с его рабами-привратниками почиталось великим счастьем! Что же, моя защита распространяется на всех без разбора? Никоим образом: пусть она имеет силу лишь в должных пределах. Козни против государства и умысел умертвить императора подлежат каре; но да будет нашим оправданием то, что дружбу с Сеяном и услуги ему мы прекратили. Цезарь, одновременно с тобой».

9. Мужество этой речи и сознание, что нашелся, наконец, человек, чтобы высказать то, что было у всех на уме, возымели такую силу, что его обвинителей, которым при этом припомнили их прежние низости, покарали изгнанием или смертью. Затем последовало письмо Тиберия, полное нападок на бывшего претора Секста Вистилия, которого, как любимца своего брата Друза, он некогда приблизил к себе. Причина же гнева на Вистилия была та, что он либо действительно сочинил что-то в поношение непотребств Гая Цезаря, либо это был навет на него, встретивший веру. Удаленный вследствие этого из окружения Цезаря, он старческою рукой вскрыл себе вены и, наложив повязки, письменно обратился к нему с мольбою возвратить благоволение, но, получив непреклонный ответ, снял повязки и истек кровью. Вслед за тем были разом обвинены в оскорблении величия Анний Поллион, Аппий Силан, Мамерк Скавр и Кальвизий Сабин, а к Поллиону-отцу присоединили и Поллиона-сына — Винициана; все они принадлежали к знатным родам и ранее занимали важнейшие должности в государстве. И сенаторы были бы окончательно повергнуты в трепет (много ли среди них было таких, кто не состоял в родстве или дружбе со столь выдающимися мужами?), если бы трибун городской стражи Цельс, в этом случае один из доносчиков, не выручил из беды Аппия и Кальвизия. Разбирательство дела Поллиона с Виницианом и Скавра Цезарь отложил, чтобы заняться им вместе с сенатом, но высказал при этом несколько замечаний о Скавре, не предвещавших тому ничего хорошего.

10. Даже женщины не были ограждены от опасности этого рода. Поскольку они не могли быть обвинены в намерении захватить власть, их карали за слезы, и мать Фуфия Гемина, престарелая Виция, была умерщвлена только за то, что оплакивала казненного сына[13]. Так обстояли дела в сенате; не иначе поступал и принцепс, по чьему повелению были преданы смерти Вескуларий Флакк и Юлий Марин, давние его приближенные, некогда последовавшие за ним на Родос и неотлучно находившиеся с ним также на Капреях; при посредстве Вескулария строились козни против Либона, а при участии Марина Сеян расправился с Курцием Аттиком[14]. Эти наставники в вероломстве к общей радости от вероломства и погибли. Тогда же умер естественной смертью, что для столь значительного лица было в то время редкостью, понтифик Луций Пизон, ни разу по собственному почину не внесший ни одного раболепного предложения и неизменно, когда возникала необходимость, призывавший к благоразумной умеренности. Я упоминал, что его отец был в свое время цензором, сам он дожил почти до восьмидесяти лет; за заслуги во Фракии ему были пожалованы триумфальные отличия. Но больше всего он прославил себя на посту префекта города Рима; получив эту должность, незадолго пред тем ставшую постоянной и вследствие непривычки народа к повиновению весьма трудную, он выполнял свои обязанности с удивительным чувством меры.