Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку

«31 декабря

Темнота, царствующая днем и ночью в этой камере, давит постоянно, наполняет до краев чашу моего терпения. Ангел спасения появляется в образе юркого механика тюрьмы. Под предлогом, что нужно что-то ремонтировать, его пускают ко мне в камеру. И в его взгляде и в поведении — нескрываемая доброта. Он с ловкостью достает из-под одежды крошечную электрическую лампочку, кусок провода, выходит в коридор и соединяет ее с основной линией. Солдат на это время отворачивается, а надзиратель (которого в эти минуты не было)' появляется, когда дело уже завершено. Надзиратель снова запирает дверь, а механик улыбается от удовольствия. Доброе отношение рядовых работников тюрьмы проявляется все чаще и, кажется, кем-то направляется. Один из этих рядовых приносит мне тайно бумагу и чернила. Я спасен!..

Уходит год. Взгляд обращается от прошлого к будущему. В свете событий, и крупных и мелких, разворачивающихся вокруг нас, Новый год вырисовывается как год кардинальной развязки и непредвиденных изменений во всей нашей внутренней и внешней жизни. (Разрядка моя. — Ф. В.)

Порог нового года, думаю, явится межевым камнем в истории человечества, между бывшим миром с его экономической, политической и социальной спецификой и новым миром, о которохм столько говорится. После заката настанет восход. Зарево этого восхода проникает и сюда, через этот порог.

…Засыпаю на рассвете.

Будит меня шум открывающегося дверного замка. Наступление нового года в Мальмезоне материализуется резким и неожиданным появлением надзирателя:

— С Новым годом, господин министр!»

«3 января 1944 года

Комиссары будят меня очень рано, чтобы в установленный час привести к министру внутренних дел. После долгой ночи, длившейся, казалось, целую неделю, перехожу снова порог военной тюрьмы. Железные ворота открываются, и машина мчится к центру Бухареста. Ночью, когда меня привезли, я не разглядел «нашу» тюрьму как следует снаружи. Кажется, что это конюшня или хозяйственное помещение старой казармы. Быстро отворачиваюсь и глубоко вдыхаю проникающий сквозь открытое окно воздух. Сегодня великолепный ясный зимний день. Столичный шум, трамваи, автомобили, пешеходы — все в сумасшедшей гонке. Толпа, кажется, не обращает внимания на то, что происходит за горизонтом этой огромной кровавой войны, ничего не видит, что делается за кулисами этой трагедии… Но ничто не в состоянии заслонить жуткой картины всеобщего страдания огромной массы людей, испытывающих неизмеримые лишения, вызванные объективными условиями сегодняшней жизни. Ведь разве что бездушные могут прогуливаться среди дымящихся развалин по бескрайнему кладбищу с запахом свежевырытых могил и хихикать при этом. Есть такие бездушные, но они — живые мертвецы.

Машина тормозит у подъезда дворца Стурза.

Вначале меня вводят в бывший парадный зал, сейчас это просто приемная. Но позолоченные скульптуры и картины не убраны. После короткого ожидания приглашают в кабинет начальника канцелярии министра. Молчаливый полковник предлагает кресло. Затем и сам торжественно садится за свой письменный стол. Молчим. Говорить друг другу нечего. Стрелки часов бегут. Адъютант сообщает, что прибыл еще кто-то. Шагая медленно и чинно, появляется галантный священник с отличительными знаками высокого церковного звания. Серая ряса, холеная борода. Весь излучает благополучие и довольство. Это архимандрит Галактион Гордун. Вошел к министру, просидел у пего довольно долго и вышел таким же ясным и довольным.

Наконец вводят и меня. Министр, генерал Попеску, — человек небольшого роста, предупредительный, старающийся представить вещи в довольно благожелательном свете. Напоминает, что знал моего отца, когда-то лечился вместе с ним на водах в Ардяле.

Затем снова под стражей меня увозят и помещают в известную уже читателю клетку».

В это самое время Грозе еще не были известны причины «предупредительности» господина министра внутренних дел. Разумеется, она не объяснялась совместным пребыванием на водах генерала Попеску и священника Адама Грозы. В стране началось движение за освобождение Петру Грозы. На имя короля поступали послания видных писателей, ученых, общественных деятелей. Заточенный в лагерь для политических заключенных Тыргу-Жиу «красный принц» Скарлат Каллимаки начал массовый сбор подписей под требованием об освобождении Грозы. Эти действия направлялись руководством румынских коммунистов, которое умело использовало благоприятную обстановку, созданную успешным наступлением Красной Армии и приближением ее к границам Румынии.

Вскоре после свидания с министром внутренних дел Грозе разрешаются прогулки во дворе тюрьмы. Он быстро шагает из конца в конец небольшого дворика, двое солдат, сопровождающих его, не выдерживают темпа «господина министра», задыхаются и орут:

— Куда вы торопитесь?! Ходите медленнее!

Гроза смеется над ними. Спрашивает:

— Что бы вы, ребята, сделали, если бы вас заставили идти за мной к вершинам горы Девы, к крепости?

Гроза — старший по возрасту узник тюрьмы. Его известность в стране заставляла надзирателей и других тюремщиков хвастать тем, что вот, мол, кого они сегодня проводили к умывальнику, кому давали бурду из общего ведра. Некоторые старались хоть как-то облегчить тюремный режим. Вот и на этот раз надзиратель разрешает Грозе идти к полякам под присмотром конвоя. После возвращения в камеру Петру Гроза записывает в дневнике.

«6 января

Поляками владеет желание жить свободными на этой земле, радоваться ее красотам и дарам, видеть над головой небо, солнце, звездные ночи, радоваться огню своего очага, разделять теплоту семьи… Тихо, под сурдинку тюремного порядка зарождается мелодия, песня, которая объединяет в единый хор всех поляков. Мелодия эта затрагивает все струны исковерканных, жаждущих жизни сердец, облегчает душу, подымается к небесам, зовет».

Уже став премьер-министром Румынии, Петру Гроза поехал с дружеским визитом в Польшу. Он попытался разыскать своих знакомых по Мальмезону, но никого не нашел в живых. Польские борцы лежат неподалеку от Варшавы, на кладбище Пальмири, там огромный лес крестов, а у входа надпись:

Легко говорить о Польше,

труднее работать для нее.

Еще тяжелее умереть за Польшу,

но самое страшное — страдать за нее.

Петру Гроза возложил венок у этого леса крестов погибших и вспомнил слова