Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вначале поляки содержались в исключительно суровых условиях, а сейчас их снабжает Польский дом в Бухаресте. У них есть многое, и они делятся этим с другими. Эта протянутая дружеская рука выводит меня из душевного оцепенения, высветляет мрак моей камеры… Чувствую дружбу обделенных свободой людей, они ведь столько потеряли, но сумели сохранить в себе человеческое…
В этом мраке часы проходят тяжело, как будто у них оловянные ноги. Я провожу их, приводя в порядок свою клетку. Совершенно неисправимый в том, что касается порядка, я передвигаю столик ближе к двери, накрываю его бумагой из чемодана, кладу на него щетку, расческу, мыло и все другие мелочи, перетряхиваю матрацы, складываю вчетверо изодранные подстилки, накрываю их газетой, из другой газеты делаю какое-то подобие корзинки для бумаг и бросаю в нее собранные с пола клочки газет и давние остатки пищи. Потом начинаю утреннюю прогулку: три коротких шага вперед, три назад, от двери до каменной стены по узкому пространству около кровати. Все это механически; я вспоминаю всех хищников лесов и пустынь, которых видел не раз нервно прогуливающимися в узких тесных клетках зверинцев, они делали это так же машинально, как и я сейчас. Пытаюсь представить себе, что же думают звери в таком состоянии, по каким просторам ведет их воображение».
Три коротких шага до стены, три таких же шага до запертой двери. С одного боку кровать, с другого — холодный камень перегородки.
Прогулка окончена. Что делать еще?
«Читать нечего, да и невозможно. Косо падающий свет сквозь решетку над дверью еле достигает кровати — как тут читать? Может быть, следует взобраться на верхнюю койку — и тогда буду почти у самого окна. А что, давай попробую. Но тут же все «проясняет» голос надзирателя:
— Слезайте с верхней полки! Вам не разрешено подыматься к окну!
Пробовали, наверное, многие поступить так же, как я, но надзиратели натренированы, они все знают, их бдительность не обманешь. А может быть, можно ею управлять? Может быть, следует прибегнуть к благословенным средствам этой страны, названной в народе патрия бакшишулуй — родиной взяток?
Как долго еще предстоит измерять длину этой клетки? Ну, пока что буду дремать сидя, свернувшись клубком на краю нижней полки, натянув до предела на глаза и уши свою мерлушковую шапку. Надо защищаться от сквозняка — сильно дует, проникает студеный воздух; видно, в коридоре открыли все окна. Слышу громкие голоса: «Закройте окна!» — но доносятся и протесты. Кто-то жалобно просит воздуха. Узнаю от надзирателя, что это школьный инспектор Симион, пожилой, страдающий жестокой астмой человек.
Я, естественно, высказываюсь за режим открытых окон, за что при встрече инспектор Симион смотрит на меня благодарными глазами.
Скрипучая тележка, бочонок с варевом из квашеной капусты — явление, вносящее разнообразие в монотонное существование наших клеток. Двери открываются поочередно, появляются бледные лица, измученные одиночеством и неопределенностью. Им протягивают жестяную посудину, ложку и ломтик черного хлеба. Видя, как раз-датчик хлеба, молодой цыган, между делом той же рукой высмаркивает нос, я довольствуюсь только теплым рассолом…
Когда тележка возвращается (это узнаем по скрипу), двери снова открываются, чтобы отдать «посуду». Это еще один повод увидеть своих соседей. У третьей двери появляется изможденное, бледное и небритое лицо страдающего на кресте Христа. Это молодой мой друг, профессор Микле. У другой двери стоит в рубашке и в красном свитере великан Мирон Беля. Он держит одну руку в кармане и смотрит непокоренным взглядом. Синяки под глазами выдают следы недавних пыток, а лицо, раньше румяное и обожженное ветрами, сейчас будто из воска. Мы смотрим друг на друга лишь секунду, потому что нас тут же проглатывают клетки. Мы получили друг от друга новый заряд мужества, мы стали сильнее от сознания того, что находимся по соседству…
Простой обмен словами между заключенными вначале кажется практически неосуществимым. За нами исключительно строгий присмотр, необычный даже для этого секретного сектора, где в первые часы никто не отвечал ни на один вопрос — ни надзиратели, ни солдаты, охраняющие наши запертые клетки. Только через некоторое время узнаю все же, где мы находимся.
— Мальмезон, — объяснил нам позже один служитель, предварительно убедившись, что поблизости никого нет.
Развязались языки, и обмен словами происходит даже сквозь глазки в дверях, а информация становится более полной. Узнаю, например, что между мной и Мироном Белей помещен для наблюдения агент, он также «сидит». Значит, внимание и бдительность!..
Опускается вечер, и я убеждаюсь, что то, что меня волновало, стало мучительной реальностью: нам не дозволены прогулки. Жажда света и воздуха изматывает, еще больше изматывает мысль, что к тебе относятся не по-человечески.
Глубоко огорченный, вытягиваюсь во всю длину железной койки. Отказываюсь от картофельного варева из кочующего по нашему коридору ведра».
«30 декабря
В умывальнике узнаю, что Мирон Беля и другие друзья сегодня в полночь были вывезены в Бухарест для допроса. Эти ночные допросы, комбинированные с проведением узников через камеру пыток, имеют известную, давно установившуюся славу. Сердце сжимается, когда думаешь о страданиях этого твердого, словно кремень, крестьянина. Зная его хорошо, уверен, что унижения приносят ему большую боль, чем физические страдания во время пыток. Утром привезли его оттуда, и сейчас он лежит в клетке не двигаясь.
Появляется высокий, стройный, седовласый профессор Бухарестского университета. Он смотрит ясным, решительным взглядом. Это Влэдеску-Рэкоаса…
Приближаясь к крану, где я умываюсь, Влэдеску-Рэкоаса шепчет мне, прикрывая рот полотенцем, что его тоже «угощали» сегодня ночью и что их каждую ночь возят, чтобы пропустить «сквозь строй» унижений и физических пыток.
Тайком пожимаем друг другу руки и направляемся к длинному ряду камер, за дверями которых упрятана когорта борцов сегодняшних социальных битв. Эти борцы против темноты хранят в своей душе веру в лучшее будущее человечества, распятого сейчас на кресте гигантской бойни.
Я знаю их: ни тюрьмы, ни оскорбления, ни побои, ни клевета не вынудят их отказаться от борьбы. Качество этих людей победит
