Вампиры - Джон Стикли

стала описывать то, как они с Китти, готовя еду, танцевали перед Россом. Разве о таком можно рассказывать? Как она вообще могла вести себя так? Тянуться к верхней полке, чтобы достать нужное, склоняться над ним, сгибаться вдвое, чтобы пошарить по нижним полкам. Даветт корчилась от стыда, вспоминая, как они с Китти, изнемогая от похоти, соревновались в развратности и вульгарности.

Нет. Невозможно рассказать.

Зато можно рассказать про еду.

– Росс никогда не ест, – укоряюще пояснила Китти, когда тот отказался от бифштекса.

Росс сурово, включив Голос, объяснил, что у него собственная диета. Говорил он с улыбкой, но та тоже казалась кривой и холодной. Даветт чуть не подпрыгнула от страха, услышав этот его тон.

Но так ничего и не поняла и решила больше не касаться болезненной темы.

К тому времени как приготовилась еда, подружки уже чуть не задыхались от страсти. Даветт уселась за стол, но от возбуждения есть совсем не хотелось.

– Но ты должна быть очень голодна, – глядя в глаза, прошептал Росс. – Ты не ела двадцать четыре часа. Посмотри на этот толстый сочный бифштекс. Он то, что тебе нужно.

И тут же нахлынул голод. Ничто в мире не казалось таким прельстительным, как аромат еды. Она зверем набросилась на бифштекс.

– Уже лучше? – любезно поинтересовался Росс, когда она доела.

Даветт с удивлением посмотрела на него. Она и забыла о его присутствии. Она забыла вообще обо всех и вся, кроме еды, взглянула на тарелку и обнаружила ее идеально чистой.

Как удивительно. Будто меня зачаровали или в этом роде.

Но, конечно, она и была зачарована – Россом. И он мог крутить и извращать чары, как хотел. Понимающе улыбнувшись, он снова заставил подруг запылать страстью.

Тут же все трое поднялись в спальню Даветт, и та пыталась отыскать в себе хоть призрак стыда, когда слушала, как парочка рядом обнимается и копошится в прохладных простынях. Но она не ощущала ни стыда, ни ревности – одно настырное, жаркое нетерпение. Ну когда же ее очередь?

Она вскоре пришла, а вместе с ней и глупая тщеславная надежда на то, что крики и страстные стоны окажутся такими же соблазнительными и громкими, как у Китти.

Даветт умолкла, ощутила тяжелую тишину, повисшую в комнате мотеля. Феликс наклонился, протянул стакан воды. Даветт поняла, что уже два часа глядит только в пол и на лицо Феликса, заставила себя посмотреть на остальных, заглянуть в их встревоженные лица – сконфуженные, смущенные, виноватые. Конечно, они переживали за нее. Но то, что она рассказывала о больной беспамятной похоти, не прошло мимо ушей. Напряжение свинцом висело в воздухе.

Даветт захотелось крикнуть, что это не их вина, не надо переживать так.

Но понимала: ее не поймут. Конечно, со временем дойдет, что именно она с ними сделала, что вырвала из себя отравленный кусок и поделилась с ними, и теперь его несет каждый.

А может, не поймут и тогда.

Однако следовало попытаться объяснить, и она постаралась передать ощущение от укуса, описать чудовищное, мощное как извергающийся вулкан наслаждение, разливающееся по телу, бросающее в дрожь, намертво запечатленное в памяти, оживающее в сладострастных фантазиях.

– Было больно?

Даветт запнулась, огляделась. Карл Джоплин. Он расслабился, улыбнулся ей.

– Извини, милая. Но мы сейчас говорим о том, кто кусал тебя.

– И высасывал кровь, – добавил Кот.

Карл кивнул и негромко произнес:

– Когда сосут кровь, оно, должно быть…

– Нет же! – воскликнула Даветт. – Оно не чувствуется. Ты и не замечаешь, как теряешь кровь. С тобой происходит столько всего…

– Ты имеешь в виду, он еще и это, – прошептала Аннабель, затем опомнилась и залилась краской.

– Нет, никакого секса, – резко, грубо выговорила Даветт. – Вампиры не могут иметь секс. Конечно, женщины могут изображать. Делать вид… Они и изображают. Но это ненастоящее. Не жизнь. Конечно, ведь они мертвые.

Некоторое время все молчали – переваривали услышанное.

А Феликс глядел на нее и думал: «Ну, красотка наша, в тебе еще остался запал, ведь правда». Но не улыбался, чтобы она не поняла, с каким восхищением он смотрит на нее.

Даветт отпила воды и попыталась объяснить еще:

– Когда с ними, оно через три ступеньки. Первая… До тебя просто не доходит. Вампиры – они ж из кино.

Слушатели закивали. Уж кому знать, как не им.

Даветт снова отхлебнула.

– А потом оно как любопытство. Нездоровое такое… Наверное, внутри нас всегда есть частичка этого. Вампиры раздувают его, распаляют желание. Сперва оно кажется приятным и безвредным. Вот это первая ступенька. А на второй уже так втягиваешься, что и не хочешь ничего больше замечать и осознавать. Тебя держит, управляет тобой. Ты не хочешь и думать о другом и даже глянуть одним глазком. Потому что ты… в общем, ты совсем не хочешь думать.

– А третья ступенька? – спросил Феликс. – Ты была на ней?

– Да, это когда все маски сброшены, – устало подтвердила Даветт. – Он позволяет тебе знать и видеть. И это жутко – видеть то, что они делают с живыми, видеть их гнусные ухмылки, когда вертят нами…

Она словно впала в забытье, глядя в пустоту.

– И?.. – осторожно подначил Феликс.

Она посмотрела на него и улыбнулась – скупо, невесело.

– Наверное, хуже всего не то, что знаешь, а то, что… позволяешь все это. Ты понимаешь, что дрянь всегда сидела внутри тебя, с самого начала. Секс – это не то чтобы самое порочное. Он есть во всех, и с ним все может быть нормально. Настоящая дрянь глубже. В человеке сидит зло, и ты всегда ощущаешь его отчасти своим, когда другое зло снаружи касается тебя. Всегда.

Она молчала несколько секунд, вздохнула, отпила.

– Хорошие новости то, что на третью ступеньку люди попадают редко.

– Почему редко? – впервые заговорил Джек Ворон.

– Потому что большинство к этому времени уже мертвы.

Джек кивнул, словно ожидал такой ответ.

– И так ты стала наркоманкой и не могла без него? – спросил Феликс.

– Практически да. А через неделю такой жизни, верней, десять дней…

Даветт лишь много позже подумала о том, что за ту неделю или десять дней сгорела вся прошлая жизнь.

За неделю она поняла, что значит быть истязаемой рабыней. Жизнь свелась к ночному экстазу и его ожиданию. Они никуда не выходила одна, не видела солнечного света, ни с кем не разговаривала, кроме Росса, Китти, тетушки и слуг. Она написала всего одно письмо – в колледж. Меньше чем за месяц до выпуска она написала, что бросает.

Жизни не стало.

Иногда он глумился и дразнил ее, был в особенности внимательным, остроумным, нежным, пронизывал взглядом, завлекал – а потом исчезал.

А она мучилась до рассвета, металась по кровати.

Однажды он вовсе не появился. Подруги сидели за столом, сногсшибательно одетые – Росс предпочитал, чтобы они либо надевали самое роскошное, либо ходили нагими, – а он так и не явился до утра.

Не то чтобы он обещал появиться